Алиби для красавицы

Но если разобраться, то ведь и я не совсем тот, за кого себя выдаю. То есть я Соне ни в чем не наврал, только старался умалчивать. И все время уклонялся от ответа на вопрос, что же я делал в тот день в филармонии. Сказать мне было нечего, потому что насчет дворника Соня бы не поверила. Ни разу в ее болтовне не проскользнула фамилия Марианны Ковалевой, и Анны, как там ее, – той девушки, что жила и умерла якобы от инсульта в том доме, где живет знакомая Надежды Николаевны. Кстати, что-то ее давно не слышно. Мы с ней, так сказать, поделили сферы деятельности. Она направилась к своей знакомой, а я – в филармонию. И вот не знаю, как там Надежда Николаевна, а я не достиг в расследовании больших успехов. Разумеется, можно было бы аккуратненько порасспросить Соню, не знает ли она Анну и Марианну, но даже если она и была с ними незнакома, наверняка слышала об их смерти. Мои расспросы могут ее насторожить, к тому же мне совершенно не хотелось рассказывать, что меня подозревают в убийстве. И вообще ни к чему впутывать Соню в сомнительную историю.

Скрипка пела низким грудным голосом, женственным, чувственным, полным трагической страсти, горького надрыва. Глубокая низкая нота звучала, казалось, бесконечно долго и вдруг сменилась огненным виртуозным пассажем, техничным и продуманным.

Человек, слушавший запись, внезапно вздрогнул. Впервые с тех пор, как он слышал эту музыку, она показалась ему лживой, неискренней… Неужели он ошибся? Неужели все жертвы, которые он принес ей, были напрасны? Нет, его преданность не может быть отвергнута. Она оценит ее… Ведь он так много сделал для нее, для ее славы…

Мучительная боль забилась в висках, расползлась облаком в голове, заполнила череп, прибывая, как мутная вода в наводнение. Злая, пульсирующая боль, и звуки скрипки только усиливали ее, мучили, изводили…

Неужели все бессмысленно и никому не нужно?

Он хотел уже выключить магнитофон – впервые за все время выключить, не дождавшись конца, – но музыка сама стихла, сменившись мертвым шуршанием. Мертвым шуршанием… Мертвым…

Может быть, и сам он уже мертв? Слушает мертвую музыку, записанную бездушным механизмом, любуется мертвыми чертами плоского фотоснимка, вместо того чтобы увидеть живое лицо, услышать живые звуки…

Он потер пальцами мучительно ноющие виски. Боль выплескивалась за пределы его черепа, она переполняла квартиру, звала его наружу, на улицу…

Ему хотелось, как это было уже не раз, быстро идти по улицам, с виду бесцельно, но на самом деле преследуя вполне определенную цель, одну и ту же цель, всегда одну и ту же.

Сколько раз он ходил так по городу, всегда оказываясь в том же самом месте…

Он сам не заметил, как оделся и вышел, и с удивлением понял, что давно уже шагает по той самой улице. Какая-то женщина шарахнулась от него как от зачумленного – что такое? Что с ним? Нельзя так привлекать к себе внимание – это опасно, это недопустимо в его положении, ведь он должен сделать еще так много…

Вздрогнув, он огляделся. Опять та самая улица, тот самый дом… Вот оно – окно на четвертом этаже, задернутое кремовыми шторами.

Он замер на месте, взгляд его был прикован к этому окну. Шторы чуть заметно заколыхались, и он увидел на них силуэт. Он стоял не шевелясь, не отрывая взгляда от окна. Силуэт чуть переместился… Что это? Рядом появился второй. Он не поверил сначала своим глазам, протер их, снова всмотрелся… Нет, ошибиться было невозможно: на шторах отчетливо виднелись два темных силуэта, и один из них, вне всякого сомнения, был мужским.

Что же это? Выходит, все было напрасно, все было зря: его преданность, его самозабвение, огромная работа, которую он проделал, риск, которому он подвергался…

Силуэты на шторах исчезли, должно быть, люди отошли от окна, но это ничего не меняло: в его душе, в его сердце разгоралось хорошо знакомое пламя – сначала маленький тусклый огонек, сродни колеблющемуся пламени свечи или даже скорее чадящей масляной коптилке. Но потом – он хорошо это знал, такое было с ним уже не один раз, – это пламя постепенно разгорится, треща и рассыпая искры, как дымный факел, потом как костер, затем как огромный всепожирающий пожар. Оно охватит его душу, как ночной лес, озаряя багровыми отсветами все ее темные углы и требуя пищи, все новой пищи…

Ему стало страшно, он сам боялся того, что происходило в его душе, боялся этого темного всепожирающего огня, этого пожара. Особенно испугало его то, что это произошло здесь, под этим окном. Прежде такого никогда не случалось, он считал, что это просто невозможно. Где угодно, только не здесь…

Он вспомнил, как час назад, слушая скрипку, он тоже почувствовал что-то новое – музыка показалась ему фальшивой, неискренней, – ведь раньше такого с ним никогда не случалось…

Что же это? Что происходит? Неужели его мир рушится? Неужели его религия, то, во что он так верил, то, чему так беззаветно служил, может дать трещину? Кто виноват в этом?

Боясь признаться себе самому, он уже знал ответ. Знал, кто виноват.