Алиенист

– Лишь в том же смысле, в каком Лондонский Потрошитель может считаться бабником, – ответил Крайцлер. – Учитывая, что его жертвами были женщины. Это почти не важно, и письмо тому подтверждение. Он может быть содомитом, он может быть даже педофилом, но господствующее извращение у него – садизм, а насилие – куда более вероятная форма его интимных отношений с жертвой, нежели сексуальное или же любовное влечение. Он может не ощущать границы между сексом и насилием. И любые признаки наступающего полового возбуждения в его случае наверняка быстро перерастают в насилие. Такой шаблон, я уверен, установился сформировавшим его опытом. Антагонистом в этих начальных эпизодах, несомненно, являлся мужчина – вот что играет гораздо большую роль, нежели истинное мужеложство, когда он выбирает себе жертв.

– А мужчина ли совершал с ним эти акты в самом начале, – спросил Люциус, – или другой мальчишка?

Крайцлер смог лишь пожать плечами:

– Трудный вопрос. Но нам известно, что некоторые мальчики вызывают в убийце настолько глубокую ярость, что он строит на этой ярости всю свою жизнь. Какие именно мальчики? Об этом нам уже поведал Мур – наглые и лживые. Все равно, таковы они в глазах убийцы или же в реальности.

– «Смачный», – сказала Сара, кивая на письмо.

– Да, – согласился Крайцлер. – Здесь мы угадали. И следом предположили, что он избрал насилие как форму высвобождения гнева, переняв это у своих близких, скорее всего – у жестокого отца, чьи действия никогда не обсуждались и оставались безнаказанными. В чем причина этого первоначального насилия, как его понимал убийца? Мы обсуждали и это.

– Стоп, – сказала Сара, вдруг что-то осознав, и посмотрела на Крайцлера. – Мы описали полный круг, не так ли, доктор?

– В самом деле, – ответил Крайцлер, проводя через всю доску длинную черту – от примет убийцы до характерных черт его жертв. – Не важно, был ли наш человек в юности лжецом, не по годам половозрелым или же настолько неуправляемым, что нуждался не только в порке, но и в постоянном запугивании, – в основе своей он был очень похож на своих нынешних жертв.

Вот это, как говорится, мысль… Если, совершая убийства, наш человек не просто пытался уничтожить невыносимые для него элементы окружающего мира, но еше и старался избавиться от таких же элементов в себе самом, Крайцлер был абсолютно прав: убийца должен вступить в новую фазу – саморазрушения. И в таком свете она казалась неизбежной.

– Но зачем, – спросил я Крайцлера, – человеку так жестоко относиться к себе? Не проще ли взять и изменить эти невыносимые аспекты своей натуры?

– Вы же сами говорили, Мур, – ответил Ласло. – Такому учишься лишь раз. Или, говоря словами нашего бывшего учителя, убийца как можно лучше использует занятие, несовместимое с борьбой за выживание, ибо к иному не приспособлен, а начинать все заново слишком поздно. В конце четвертого абзаца он описывает похищение мальчика, используя повелительные интонации. Разве говорит он о желании? Нет – он сообщает, что «должен» так поступить. Он должен, ибо таковы законы его мира, пусть и отвратительные, но по ним он жил всегда. Он стал тем, что профессор Джеймс однажды назвал «ходячим узлом привычек», и он боится, что отказ от этих привычек для него равносилен отказу от себя. Помните, что мы сказали о Джорджио Санторелли? Он стал ассоциировать свое психическое выживание с тем поведением, которое вынуждало отца избивать его. Наш человек от него не слишком отличается. Без сомнения, из убийств он извлекает удовольствие так же, как Джорджио нравилось его ремесло. Но для обоих такое поведение было и остается жизненно необходимым, несмотря на ненависть к самому себе, которую оно может вызывать. И вы, Мур, сразу отметили это в письме.

Должен признаться, я не отдавал себе отчета, сколько всего умудрился наговорить за вечер. Но теперь толкования Ласло я понимал отлично.

– Он возвращается к этому перед тем, как закончить письмо, – сказал я. – Реплика насчет Джорджио, оставшегося «неоскверненным» им: грязь, которую он так ненавидит, – в нем самом, неотъемлемая его часть.

– И может передаваться половым актом, – добавил Маркус. – Что ж, доктор, вы правы – он не ценит секс и не наслаждается им. Его цель – насилие.

– А не может ли быть, что он вообще не способен заниматься сексом? – спросила Сара. – При том прошлом, которое мы для него предполагаем, так и должно быть. В одном из трактатов, которыми вы нас снабдили, доктор, как раз говорится о сексуальной стимуляции и реакциях страха…

– Доктор Пайер из Цюрихского университета, – сказал Крайцлер. – Наблюдения свои он вывел из масштабного изучения coitusinterruptus, прерванного соития.

– Да-да, – продолжила Сара. – Похоже, это сильнее выражается у мужчин, выросших в неблагополучных семьях. Устойчивый страх мог выразиться в резком подавлении либидо, что в свою очередь привело к импотенции.

– И наш малый весьма трепетно относится к этому своему изъяну, – сказал Маркус и процитировал письмо: – «Но я не имал его, хотя мог».