Алиенора Аквитанская. Непокорная королева

Коренное противоречие между куртуазной идеологией и моралью той эпохи заставило многих эрудитов поставить вопрос о ее «реальности». Мнения ученых по этому вопросу расходятся. Те, кто допускает существование куртуазной любви, подчеркивают, что ее обязательным условием был добровольный дар каждого из «партнеров», а в ее основе лежали красота и достоинства влюбленных. Но браки того времени, заключенные в силу неких соглашений и политических и династических уловок, никоим образом не могли отвечать этим требованиям. А потому нормой, компенсацией подобных браков без любви, становился «любовный треугольник»[719], отражающий реальное положение вещей, по крайней мере, на уровне идеологии[720]. К тому же, как замечает К. Кален, наличие текстов, резко осуждающих fin’amors, доказывает, что подобная идеология существовала и приобретала определенную ортодоксальную ценность: если бы она не была принята, против нее не было бы нужды выступать[721]. Таким образом, многие авторы видят в куртуазной лирике и fin’amors реакцию на попытки Церкви держать под контролем и регулировать брак[722].

Для других толкователей подобная апология любви, зачастую прелюбодейной, настолько немыслима в рамках христианского общества XII в., что они и вовсе ее отрицают: разумеется, в недрах этого общества существовали и чувственность, и сладострастие, но побеждали они редко — по крайней мере, в провансальской литературе. Fin’amors была всего лишь «целомудренным вдохновением», господствующим над желаниями, тогда как «полная любовь» зародилась на Севере[723]. С этим можно поспорить — настолько очевидно, даже (и, возможно, особенно) в окситанской лирике, стремление к полной, завершенной любви. То же самое можно сказать и о старофранцузской литературе, несмотря на стремление некоторых ученых доказать, что романы, подобные «Тристану и Изольде», описывали пламенную любовь, не выходящую, однако, за границы целомудрия[724]. По их мнению, это романы фрустрации, плод обмирщения христианской любви, отрицание плотской страсти и восхваление брака без интимных отношений, но и без любви, под ирландским влиянием[725].

Чтобы разрешить это явное противоречие между куртуазной любовью и существующей моралью, некоторые толкователи выдвинули идею о том, что куртуазная любовь не была ни изложением доктрины, бытовавшей в то время, ни принятой идеологией, — она была лишь воплощением мечты или даже воображения. Чистейшей игрой ума[726]. Исходя из этого, работы, описывающие куртуазную любовь как нечто существовавшее в действительности, остаются без объекта исследования и даже становятся ловушкой для толкователей литературных текстов[727].

В недавнем времени этот вопрос был тщательно изучен в новаторской статье М. Аккари. По его мнению, fin’amors представляет собой решающую попытку придать любовному поведению, уже «обтесанному» куртуазностью, утонченность. В fin’amors женщина становится вдохновительницей социальных и рыцарских добродетелей возлюбленного, но не его наградой. Однако, независимо от героев, все способы поведения, описанные в романах, характеризуют рыцарскую любовь, противопоставленную fin’amors, которая является наивысшим одухотворением любви куртуазной. Отсюда автор, используя в своем анализе категории, установленные Ж. Фрапье[728], предлагает различать куртуазность (общее социальное поведение, предложенное в качестве образца), куртуазную любовь (многогранное любовное поведение в рамках куртуазности) и fin’amors (идеальное поведение, предполагающее победу разума над плотью). Следовательно, куртуазная любовь действительно существовала — в рамках куртуазности, со всеми ее уровнями и во всех ее формах, используемых рыцарями, тогда как fin’amors была лишь мечтой об абсолюте.

Темы провансальской fin’amors появились в старофранцузской литературе благодаря Кретьену де Труа. Но автор, как «неисправимый моралист», попытался сделать невозможное — заключить fin’amors в законные рамки брака. Таким образом, его «Рыцарь телеги» остается единственным нарративным текстом, в котором произведена попытка точного воспроизведения темы fin’amors трубадуров. Но, вопреки очевидному, вопреки общепринятым гипотезам, Кретьен де Труа ни в коей мере не является певцом прелюбодейной любви. Даже та сцена, в которой Ланселот приходит к Гвиневере в ее покои ради пламенной ночи любви, по сути является обманом, мечтой, поскольку «никто никогда не поверит в то, что ярый защитник брака мог допустить саму идею о плотской связи Гвиневеры и Ланселота, которая низвела бы их до уровня корнуэльских любовников, чье безнравственное поведение он не переставал изобличать»[729].