Алиенора Аквитанская

Когда я ее вижу, все во мне —

Мои глаза, лицо и румянец —

Выдает охватившее меня волнение,

И я дрожу, словно лист на ветру.

Я смыслю не больше ребенка,

Так захватила меня любовь —

И мужчине, так сильно влюбленному,

Донна может оказать великую милость.

Бернарт де Вентадорн

Пламя с глухим гулом поднималось к небу; время от времени над черным дымом, поглотившим маленький городок, взлетали искры. Войскам, которые вел сам король Людовик VII, удалось подавить сопротивление Витри-ан-Пертуа; по узким улочкам пехотинцы прорвались к самому центру города и, охваченные яростью, которую, впрочем, никто и не пытался сдержать, подожгли его. Перепуганное население целиком набилось в церковь, надеясь найти в этом традиционном в те времена убежище приют и спасение.

Это событие произошло в 1143 г. Со дня свадьбы Людовика и Алиеноры прошло шесть лет. Король, который с самого начала штурма городка следил за продвижением своих людей с высот Фурш, где был разбит его лагерь, и с этого наблюдательного поста видел, как разгорается далекое пламя, уже не был тем робким и неуверенным подростком, которого приветствовала толпа, собравшаяся в соборе в Бордо. Теперь этому молодому человеку нравилось ощущать себя решительным и уверенным. Со своего наблюдательного поста он безмолвно смотрел на пожар, разгоравшийся в ночи у подножия холма. Внезапно пламя вспыхнуло ярче. Несколько огненных языков взметнулись над всеми другими, и до горы Фурш донесся неясный гул; грохот пожара смешался с человеческим воплем: загорелась церковь. Несколько минут прошли в мучительном ожидании, затем треск и грохот услились: здание начало рушиться, и люди, надеявшиеся спастись под священным кровом, оказались погребенными под обломками.

Когда приближенные Людовика, встревоженные его неподвижностью, приблизись к нему, они увидели, что он смертельно бледен, дико смотрит перед собой и стучит зубами; его увели и уложили в палатке. Когда он, наконец, открыл рот, то лишь для того, чтобы попросить оставить его одного. В течение нескольких дней король пролежал без движения, отказываясь от пищи и не отвечая на вопросы. Наверное, оставшись наедине с собой, он безрадостно подводил итог шести последних лет — счастливых лет, проведенных молодым мужем рядом с женой, в которую он был безумно влюблен, — завершившихся таким ужасным образом. Как мог он дойти до того, чтобы совершить подобное злодеяние?

* * *

В самом деле, миролюбивый и набожный принц, чье отрочество протекало в стенах аббатства Сен-Дени, и, возможно, мечтавший стать одним из его монахов, противостоял сейчас всем религиозным властям: его королевство подверглось папскому интердикту, колокола его церквей умолкли, и никакие торжественные обряды больше не совершались. Кроме того, он поссорился с матерью, и советник его отца, Сугерий, больше не появлялся во дворце Сите. Наконец, в довершение всего, его армия, в ходе войны, развязанной по его приказу, только что подожгла церковь, святое место, убежище, в котором погибли все ни в чем не повинные жители города — тысяча триста человек. Но для беспристрастного наблюдателя сомнений быть не могло: у истока любого из его поступков и любого из решений, которые привели к этому клубку частных недоразумений и насилия над обществом, семейных раздоров и феодальных войн, стояла Алиенора; именно она держала в своих прекрасных руках оба конца нити, безнадежно запутанной из-за ее детских прихотей и капризов.

Почти сразу после возвращения Людовика с Алиенорой их отношения с королевой-матерью, Аделаидой Савойской, заметно охладились. Все это было легко предвидеть: вполне естественно, что молодой жене трудно было поладить со стареющей свекровью, которая никогда не имела ни малейшего влияния на мужа и, должно быть, надеялась отыграться на робком и неопытном сыне. Достаточно было того, чтобы между ними встала слишком молодая и слишком красивая девушка, — и разрыв стал неизбежным. Именно это и произошло, причем незамедлительно: королева-мать покинула двор и удалилась на свои земли, где, словно из желания отомстить, вскоре вышла замуж за некоего сеньора де Монморанси, который был не слишком богат и знатен, зато слыл весьма видным мужчиной. Нетрудно представить себе, в чем могла укорять Аделаида свою невестку, южанку, которая, по примеру своего деда, нередко держала себя непочтительно, и чьи дерзкие манеры, вероятно, неприятно поражали окружающих. В прошедшем столетии у Роберта, сына Гуго Капета, уже была жена-южанка, Констанция Прованская, чьи повадки приводили в негодование степенных северных баронов: ее поведение находили непристойным, а речи — дерзкими; те же определения, должно быть, часто срывались с губ Аделаиды при упоминании о невестке.