Алёнкины горизонты

Мысль заработала быстро и чётко. Значит так: я телепортируюсь каждый раз, когда нахожусь на краю гибели. В первый раз машина пыталась меня задавить, но за мгновенье до смерти мой организм мобилизовался и отправился в прошлое. Потом, когда лиходеи-строители закопали меня живьём, я начала путь в обратную сторону. Сейчас я в восемьсот двенадцатом — в тысяча восемьсот двенадцатом. Чтобы вернутся домой надо ещё как минимум раз умереть. Или больше, но будем надеяться, что одного раза хватит. Ну, и как мне умирать?

Я призадумалась. До сих пор все мои гибели были связаны с легендами о Коромысловой башне. Их две. По первой, некую Алёнушку закопали живьём, чтобы башня крепче стояла, по второй, та же Алёнушка обратила врагов в бегство коромыслом, героически погибнув на месте боя. Это дело я прошла. Чтобы двинуться дальше по временным коридорам, нужна третья легенда. Но третьей нет. Что же делать?

Ответ пришёл быстро: создадим. В конце концов, для того и существуют путешествия в прошлое, чтобы дополнять историю. Интересно, как на это отреагирует папа…

Я поднялась по тропинке к башне и огляделась в поисках чего-либо подходящего. Может с башни спрыгнуть? Не очень высоко, но если вниз головой, то нормально. И какой-нибудь будущий писатель разродится третьей легендой, дескать, жила одна такая вся собою ничего, но муж бил, любовник изменял, от церкви отлучили, вот она вся такая разнесчастная и сиганула с самой верхотуры об землю.

Я задрала голову. А если не разобьюсь? Бывали же случаи. До конца дней своих инвалидом? Нет, надо что-то другое. Можно утопиться. А где в реке башня? Или съесть чего-то ядовитого, мухоморов, например. И тогда тот же писака напишет, что объелась под башней гадости всякой… Нет, не то. Смерть должна быть красивой, чтоб запомнилась, как в первых двух случаях, а иначе легенды не получится. Так что же придумать?

Размышляя о своей будущей смерти, я прошла вдоль кремлёвской стены и вышла на то место, где в моём времени находится площадь Минина и Пожарского. Сейчас ничего подобного не было, зато на месте скверика возвышалась церковь. Рука сама собой полезла ко лбу сложенными щепотью пальцами, потом вниз, потом справа на лево. Никогда не умела креститься, но, вот, жизнь научила.

Возле церкви толпился народ, по большей части не крестьяне: мужчины в сюртуках и светлых панталонах, женщины в батистовых платьях с завышенной талией и при зонтиках. Эдакий бланманже с миндалём и какавой. Меня этот стиль раздражает, всё слишком упрощённо и без лоска. Впрочем, мне ли жаловаться, в последнее время я сама чересчур упрощённая. Этот народный костюмчик, в который меня обрядил Дмитраш — чтоб он в овраг с крапивой свалился, гадёнышь! — ну просто полный ужас. Хотя удобный, спорить не буду.

Я обратила внимание, что возле меня отираются двое щёголей — один постарше, один помладше.

— Quel charme (Какая прелесть)! — воскликнул молодой. — Ces paysannes provinciales telles mignonnes (Эти провинциальные крестьянки такие душечки)!

Старый приложил к глазам лорнет и посмотрел на меня.

— Vous distinguiez toujours par l'impressionnabilité superflue, Alexandre. Eh bien, quel elle la mignonne? Sale, sombre… (Вы всегда отличались излишней впечатлительностью, Александр. Ну какая же она душечка? Грязная, угрюмая).

— On peut laver la boue (Грязь можно отмыть), — отмахнулся молодой. — Vous êtes privés l'imagination, le comte Mikhaïl Iuriévitch. Arrosez avec son eau, присыпьте par la poudre — et le diablotin charmant réussira. Vous jetez un coup d'oeil seulement à ces yeux. La même chose deux tournants du bonheur! (Вы лишены воображения, граф Михаил Юрьевич. Полейте её водой, присыпьте пудрой — и получится очаровательный чертёнок. Вы только загляните в эти глаза. Это же два омута счастья!)

Они явно говорили обо мне.

Признаться, все эти прыжки из эпохи в эпоху, а так же сабли, вёдра и коромысла меня изрядно расстроили. Мои внутренние установки изменились, терпение истрепалось, а характер озлобился. Подобные перемены женского мироощущения ни к чему хорошему не приводят, поэтому я сказала просто и резко:

— Et dans les dents (А в зубы)?

Оба щёголя рты открыли. Не стану утверждать, что в изумление их привёл мой безупречный парижский выговор, но то, что он сыграл в этом не последнюю роль, не сомневаюсь. Следующая фраза подтвердила моё предположение.

— Pardon, la madame… (Простите, мадам).

— Mademoiselle (Мадмуазель), — поправила я.

А вот на это они уже долго не могли ответить. Наконец тот, что постарше, спросил:

— Ещё раз прошу прощения. Э-э-э… Вы местная?

— С некоторых пор.

— Служите или…