Алиса в Стране Советов

— Вы как, Пётр Пахомович, по шее предпочитаете или по морде? — мягко предложил Иван. — Мне ведь терять нечего. По совокупности такую мелочь и во внимание не примут.

Мёрзлый скукожился, попятным ходом влез на крыльцо и, убедившись в недосягаемости, парировал:

— Дезертир! Юбочник! В семь утра — к генералу!..

И юркнул в дверь под защиту свидетелей.

В доме было темно и прохладно. Кузин ещё не спал, предупокойно ворочался.

— Ну как? — поднял он лохматую голову. — Как у тебя там?

— Нормально, — шепнул Иван. — Завтра в семь на «ковёр».

— Не сознавайся, — бормотнул Кузин. — Скажи, движок отказал. Я ковырну завтра отвёрткой.

— Скажу, — заверил Иван. — Спи, спи! Скоро петухи прокричат.

Закурил сигарету и лёг поверх простыни.

«А в чём я, собственно, виноват? — засвербило под ложечкой. — Откуда в нас эта готовность штрафы платить за то, что никому вреда не приносит? И почему мы загодя падаем ниц перед всякими «у нас не принято, у нас не положено», извольте шерше ля фам под стометровым, подоткнутым одеялом из пятнадцати равноправнейших лоскутов? Если классовая борьба и в постель переносится, то зачем тогда на Первомай орать о дружбе народов, единстве планеты… Зачем костить проклятые царские времена, вздыхать о горькой судьбе несчастливца Резанова и Калифорнийской Кончиты? Их разделила вера, «несовпадение предрассудков», с которыми мы покончили и заменили неверием — ура! и недоверием — гип-гип ура! кто там знамя криво несёт? смотри у меня!.. А как же мне, верующему, откликнуться? Разве древком кого по голове, и на авось — в Калифорнию…».

С недовершённой мечтой о своей Кончите он и уснул.

Свидание с генералом состоялось лишь в полдень. Перебравшее на банкете Вашество действительно хватила кондрашка, и утренние часы у начальства ушли на звонки в Москву и хлопоты, чтобы отправить в Главпур цинковый ящик.

Пока Иван томился в приёмной Лексютина, туда подтянулись зачем-то Кузин и Мёрзлый. Причина вызова им была неизвестна. Кузин держался спокойно с видом: хрен что вытянешь из меня! А Мёрзлый ужасно нервничал, сучил ногами и выбегал то и дело на улицу, как бы имея на перехвате товарищу генералу нечто секретное доложить.

Лексютин объявился с траурной повязкой на рукаве, что никак не вязалась с жизнерадостной, впору плясать, внешностью. По простоте душевной он притворством совсем не владел, и на челе его открыто читалось: «Да, горе, конечно! Но каким же мучителем упокойник был!..». Зато на вытянутом лице Гусяева, заглотнувшего, видимо, ещё на банкете аршин, лежала неотличимая от настоящей печать глубокой партийной скорби, натренированной в очень почётных караулах и непохожей никак на земную печаль своим налётом раздумья: «А кто взамен? Какие будут перемещения?».

Военный суд был не в его компетенции, но именно он, вездеход, начал допрос кручёной фразой:

— Чем будем оправдываться, если нечем оправдываться?

— А я и не собираюсь, — сказал Иван.

— Вот это правильно, — одобрил Лексютин.

— За мною нет ничего особенного, — дотолковал Иван и в подтверждение заложил ногу за ногу.

— Ничего себе ничего! — выкрикнул генерал. — А мотоцикл? А самоволка?

— Устав не запрещает езду на мотоциклах, — холодно известил Иван. — И как офицер я не обязан сидеть в казарме во время отгула.

— А… а группа?! Как ты посмел без сопровождения!? — треснул по столу пятернёй Лексютин. — Тебя же, дурака, могли заманить, напоить, украсть!

— Во-первых, я не дурак, да и цыган на острове нету, — сдерзил Иван. Он понимал, что прёт против ветра, но гномик толкал его изнутри: «Да пропади оно всё пропадом, Ваня! Ты что, каторжный?».

Лексютин растерянно поглядел на Гусяева, подул на начавшую краснеть ладонь и в тоне недоумения помощи запросил:

— Он что, не понимает?

— Да всё он понимает, — сказал, желваками играя, парторг. — Он слишком мне по институту знаком, с-стиляга!

— Пять лет прошло, — угрюмо напомнил Иван.

— И безрезультатно, — глядя поверх Ивана, сказал Гусяев. — Есть люди, которым общественное сознание не привьёшь.

«Сейчас дополнит: таких мы в коммунизм не возьмём», — подумал Иван. А поднапыжившийся парторг сказал:

— Они живут сегодняшним днём, как будто завтрашнего не хватит.

— Обучим! — опять подул на ладонь Лексютин. В нём говорили вера в шагистику и в своё личное обаяние: советскому генералу мало, чтобы его уважали-боялись, ему вынь да положь, чтобы ещё и любили.

— Не получится. Такие не поддаются, — отверг целебные свойства любви и муштры Гусяев. — Они сами лезут в учителя, — и на Ивана сощурился: — Зачем ты друзьям-кубинцам советовал сменять пушки на проституток? Они же верят каждому нашему слову. И результат — налицо!

— Да вы что, товарищи! — поразился такой увязке Иван, — на лешего проституткам пушка!?

— Зенитка, — горько поправил Лексютин. — Она, кстати, отлично понизу бьёт, мать её за ногу. Развернёшь, и хорош!

— Интересно, от кого качучам отстреливаться? — въедливо отшутился Иван, не принимая угрозы всерьёз. — Пушкой правительственный декрет не остановишь. Таксопарки, что ли, будут громить? Смешно!