Алкамен - театральный мальчик

- А я ливня не боюсь, не боюсь, не боюсь! - весело кричала Мика. Побегу сейчас за кентаврами, буду с ними жить в лесу, только к маме стану забегать! А тебя мы затащим в лес и напугаем, потому что нет в тебе ничуточки воображения, хоть ты и театральный мальчик!

Впрочем, она быстро продрогла и кинулась ко мне, стараясь сжаться в комочек. Оловянный амулет, оставленный мамой, коснулся ее щеки.

- Что это? - Она потянула за шнурочек.

- Это материнское благословение...

- Вот как? - засмеялась она. - Разве у раба может быть материнское благословение?

Мне показалось, что ледяные струи теперь затекли мне прямо в душу. А она старалась согреться и возбужденно щебетала:

- Тебе не странно, что я скачу, как маленькая? Недолго осталось скакать, скоро я выйду замуж, стану важной хозяйкой, буду сидеть на женской половине...

- Ты выйдешь замуж?

- Да. А что же тут плохого?

- Но ведь тебе...

- Тринадцать лет, ты хочешь сказать? У знатных все дочери выходят в таком возрасте. Моя мама была на год старше, чем я теперь, когда у нее родился первый ребенок... Правда, ребенок вскоре умер.

Я не выдержал и стал делиться с ней своей мечтою - получить свободу, заслужить венок почета.

- Тогда я женюсь на тебе.

Мика помотала головой, задумчиво грызя травинку.

- Почему же нет?

- У меня уже есть жених.

- Кто?

Снова Мика смутилась, снова бросила на меня искоса лукавый взгляд.

- Кимон, сын Мильтиада. Он бы давно женился на мне, но он очень беден и рассчитывал на мое приданое, а мое приданое тю-тю!

Кимон, брат златокудрой Эльпиники! Этот любимец эвпатридов, с волосами, рассыпанными по плечам! Из тех франтов, которые завиваются и ходят с перстеньками на пальцах, которые руки чистят пшеничным хлебом, а нос сморкают в заячьи хвосты!

- А я?

Ну зачем я сказал: "А я?"

- Ты? Ты - товарищ... Нет, товарищем ты не можешь быть, ты несвободный... Ну, значит, друг. Обязательно нужно назвать каким-то словом, да? Пойдем-ка лучше: в лесу посветлело и дождь кончается.

Мы выбрались на тропинку, где стоял столб с головой Гермеса покровителя дорог.

- Войди в кусты и отвернись, - приказала Мика. - Я выжму рубашку. Холодно, зубы стучат.

По небу все еще неслись грозные тучи, громыхали далекие громы, где-то продолжал буйствовать ураган. Каково теперь там, в проливе, кораблям Фемистокла? Ветер их швыряет друг об друга, как скорлупки орехов. Сколько проклятий слышит небо, сколько молитв, сколько жизней поглощает ненасытное море!

Я и Мика не могли тогда знать, что именно в этот час далеко за горами, за равнинами, в узком ущелье гибнут последние герои Леонида, а у мыса Артемисий та же самая буря топит и рассеивает персидские корабли.

Мы бежали, шлепая по лужам. Мика несла сандалии, а я никогда обуви не имел, всегда обходился природными подошвами. Мика напевала, а мне было не до пения. Счастье - что оно? Может быть, оно вроде обуви: у кого ее нет обходись собственными пятками и не зарься на чужие сандалии!

- Лук, лук! - спохватилась Мика. - Мы потеряли лук! Перикл будет плакать: ведь у него игрушек почти нет.

Я достал ножик, срезал две дудочки в тростнике, поваленном бурей. Прорезал отверстие. Если свистеть в обе дудочки сразу, получается грустная и нежная мелодия, от которой сердце плачет, а душа рвется из клетки печали.

- Как хорошо! - изумилась Мика. - Это мне? Дай-ка я поиграю.

Когда мы расставались, я спросил, набравшись храбрости:

- Скажи, Мика... А он тебя любит?

- Да я его почти и не видела. Как я родилась, меня сразу нарекли его невестой - таков обычай.

И, понимая, что я огорчен, сказала, засматривая мне в глаза:

- Приходи сюда еще... Ведь правда придешь? Мне будет очень скучно без тебя.

Все равно, Мика, ты раскрыла какую-то дверцу у меня в груди и поселила там змею, которая копошится, и гложет, и гложет.

Я возвращался поздно, даже не скрываясь от Килика: пусть бьет, пусть мучит - не все ли мне равно? Дай-ка подойду к храму, посмотрю, на местах ли стража, спит ли осажденный Лисия, завернувшись в храмовое покрывало?

Что такое? Пельтастов нет, храм заперт на висячий замок! Все как вымерло, и не у кого спросить.

Слава олимпийцам! Вот садовник Псой ковыряется впотьмах, поправляет разрушенные бурей клумбы, разглаживает нежные лепестки цветов.

- Псой, что случилось, где перекупщик зерна?

- Старому рабу какое дело до перекупщика зерна?

- Нет, скажи, милый Псой, это очень важно!

- Была буря, стража спряталась, а перекупщик зерна выскочил - и был таков. Пельтасты побежали было за ним в горы, да ночь помешала.

- Как же так сторожили? Сыны страха, лентяи!

- Бедному рабу какое дело? Старый Псой ничего не знает. Вот цветочки гибнут, что делать?

"Цветочки"! Эх, Алкамен, и здесь ты прозевал!

АРЕОПАГ

Флот вернулся. Корабли обгоревшие, продырявленные, с обрубленными мачтами. Множество людей толпились в гавани и скорбно молчали, наблюдая это кладбище кораблей. Слышались вопли вдов - многие корабли совсем не вернулись.

Утешались только тем, что, по слухам, персидский флот потерял вдвое больше, чем афинский.