Алкамен — театральный мальчик

— Иолай, это ты? Ты меня не узнаешь? Что с тобой случилось, старый товарищ?

— Не узнаю, не узнаю... — бормотал Иолай, торопясь уйти; видимо, ему не нравилось, когда его узнавали старые знакомые.

— Да ведь это я, Алкамен. Помнишь, мальчик, который дрался с варварами в ночь перед Саламинской битвой. Помнишь, как ты вез в колеснице раненую девочку и потом конь твой пропал?

Лицо нищего замкнулось в сеть морщин. Казалось, он соображает, выгодно или невыгодно признавать.

— Да, да, отважный мальчик, бедная девочка. Трудно признать, конечно... Годы прошли... Такой красивый, видный юноша стал, настоящий господин...

— Ну хватит, старик, дурака валять, — прервал я. — Раб, налей чашу и подай этому человеку.

Слуга, не скрывая презрения, подал. Иолай не стал отказываться, выпил единым духом, высморкался, стал разговорчивым:

— Помнишь, я говорил тогда? Так и вышло: дом сожгли, виноградник вытоптали, лошадь пропала, семья разбрелась.

— Разве тебе город ничего не выделил из трофеев?

— Нет, ну как же, зачем гневить богов? Дали денег на постройку нового дома, дали даже раба из мидян, слава Фемистоклу! Но виноградник и сад не вырастишь за один год, а жить чем-то надо! Хорошо соседу моему Терею. Помнишь, здоровый такой был малый? Он и золото припрятал, и рабов сохранил, и новых пригнал. Взялся за торговлю, винодельню открыл. Занял я у него раз, занял два — запутался в долгах. Выгнал он меня из моего домика — даром что я ему родич и сосед... Вот и хожу.

Прикрываясь от солнца заскорузлой ладонью, Иолай жаловался на неурожаи, на болезни, на засилье богачей, на питьевую воду, которая вдруг стала кислой, и на соль, которая стала пресной.

— А девочка та, помнишь? — разливался он. — Наверное, слава Артемиде, жива и здорова? Наверное, невестой твоей стала, зря ли ты о ней заботился?..

Что-то в его облике стало льстивое и противное. Это был новый тип городского прихлебателя — не такой, как прежний Мнесилох, насмешливый и независимый, а новый — жадный и заискивающий перед сильными.

— Ты бы, друг Алкамен, пожертвовал еще серебряную тетрадрахму — я бы за ваше счастье жертвы бы приносил, курения бы жег.

Я не слушал его. Тень печали пронеслась передо мной и на мгновение заслонила солнечно-синий, радостный день.

— Вызови носилки, — приказал я слуге харчевни. Я хотел прокатить старика Мнесилоха. После войны появились у нас в Афинах дельцы, которые сдавали внаем носилки.

Мы уселись. Старик нарочито охал, когда мы его подсаживали. Уж очень хотелось ему показать всем присутствующим: вот, мол, как заботится о нем его приемный сын! Пока мы колыхались под плотным пологом в полумраке и прохладе, я смотрел на видневшуюся в прорези шею одного из рабов, несущих носилки. По ней катились крупные капли пота, мускулы вздулись и изнемогали от напряжения. В этой же прорези виделся залитый светом, утопающий в зелени город, и мне было радостно оттого, что солнце, оттого, что звенят деньги, оттого, что впереди свобода и длинная интересная жизнь.

Вот некрополь — город мертвых. За вереницей скорбных кипарисов глухая стена, и там под навесом листвы — памятники, плиты, надгробия, урны.

Могила Мики видна издали — она стоит на холме. Это плита, на которой искусно изваяна девушка, примеряющая ожерелье.

— Мнесилох, останьтесь тут с девочкой. — Я стал подниматься, захватив с собой охапку цветов, чтобы рассыпать на могиле.

Огромные прозрачные листья кленов растопырили лягушачьи лапы; сквозь крону акаций проникали солнечные нити, играли на летучих паутинках. Здесь было безлюдно, как в те далекие годы, когда мы с Микой спасались от грозы где-то неподалеку. Щебетали птицы. Одна, певунья, беззаботно разливалась трелью, другая скромно посвистывала, наверное, трудилась, добывая себе корм.

Где теперь ты, Мика? У бессмертных ли во дворцах Олимпа, или в Аиде блуждаешь скорбной тенью, как повествует Гомер? Или ты в этой траве, в этих солнечных зайчиках, в пенье птиц?

Что такое? Там, в ограде могилы, голоса. Ага, там Эльпиника, невеста Полигнота, вот кто! Она принесла с собой левкои и гиацинты. С ней какой-то мужчина. Они возжигают огонь. Вьется голубой дымок — готовятся к жертвоприношению. Кто же этот мужчина?

Да ведь это брат Эльпиники, Кимон! Как всегда, статный, важный не по возрасту, с неподвижным взглядом суровых глаз — настоящий потомок богов, эвпатрид.

Стойте, ноги! Что мне идти туда? Живая Мика была только со мной, мертвую у меня отняли. Остался мне колченогий старик Мнесилох, беспомощный, беззубый, и с ним маленькая сиротка.

— Ты куда, Алкамен? — шамкает старик. — Пойдем с нами, проведем вместе сегодняшний вечер.

— Нет, я приглашен сегодня в дом Эсхила. Поэт будет читать нам новую трагедию.

ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Театр Диониса перестраивался: вместо сгоревшего деревянного вырастал каменный. Поэтому трагедию Эсхила «Персы» мы разучивали на зеленых лужайках нового парка Академии, где возвышаются памятники героям, где юноши-эфебы упражняются на палестрах, где блуждают философы с толпами восторженных учеников.