Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7

Вечером все собираются за телевизором. Показывают какое-то кино. Я не смотрю. Мне достаточно того, что я нахожусь в покое, среди чистых простыней и рядом с душем. Я блаженствую.

— Интересно, а в других госпиталях также? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит один парнишка с перевязанной рукой, — так только здесь. Когда я лежал во Владике, нас там мудохали по-черному. Там полный беспредел, как в полку. А здесь здорово. Я здесь уже два месяца…

Эти люди кажутся мне почти что полубогами. Подумать только, два месяца без издевательств! Я смотрю на них с завистью. Мне так хочется остаться здесь, мне так хочется стать одним из них и жить в этом эдеме! Господи, да я бы все делал, я бы мыл посуду, таскал бы дрова и чистил бы парашу, лишь бы задержаться здесь хотя бы на месяцочек! О комиссовании я даже и не мечтаю, хотя они говорят об этом так просто, словно об ужине.

Я прошу Зюзика поговорить с врачами насчет меня. Может быть, мне тоже удастся прибиться. Ведь не выписывают же они парней, стараются задержать их здесь как можно больше и по возможности комиссуют. Врачи заботятся о нас больше, чем командиры и прячут нас от этой войны, как только могут. Они ведь понимают, что выписать из госпиталя, значит — направить прямиком в Чечню. Здоровые погибают, больные — живут.

— Я поговорю насчет тебя, — обещает Зюзик, — я обязательно поговорю.

В госпитале меня не оставляют. Мне даже не разрешают переночевать. Ровно в десять вечера молодая медсестра провожает меня до калитки и закрывает за мной ворота. Я стою на улице и смотрю, как она вешает замок. Мне не хочется уходить. Во всяком случае, сегодня я в полк точно не вернусь.

Я иду на стройку, отгороженную от госпиталя забором, нахожу маленькую комнату без окон и ложусь спать. Здесь уже стоит принесенная кем-то лавочка, я не первый бедолага, который ночует здесь. Лавочка узкая и чертовски неудобная, но спать на ней можно.

* * *

Несколько дней я живу на стройке. Вечерами устраиваю вылазки за жратвой, днем отсыпаюсь. Житуха, в общем, ничего, и я даже подумываю перебраться сюда насовсем. А что? Перетащить из шишиги матрас с одеялом и до осени можно будет жить. Жрачку можно выпросить в госпитале — пока Зюзик там, с голодухи я не помру.

В одну из ночей ко мне приходит выводок котят. Они залезают на лавочку и облепляют меня со всех сторон, пищат, лезут под мышки, и, пригревшись, засыпают. Я их не гоню, ночи стали холодными, а они неплохо греют. Их мать, наверное, убили; во всяком случае, за эти дни я её не разу не видел.

* * *

Однажды просыпаюсь от криков. Осторожно, чтобы не зазвенеть битым стеклом, подхожу к двери и долго слушаю. Ночами в Моздоке очень опасно — банды разгуливают почти не скрываясь.

Но это наши. Говорят по-русски. Хорошо. Какие-то дембеля пьют водку.

Они обосновались на первом этаже и подниматься, вроде, не собираются. Я ложусь на свою лавочку, накрываюсь кителем и лежу. Заснуть уже не могу.

Я слушаю, как они пьют и не шевелясь лежу на своей лавочке, я боюсь, что если я начну переворачиваться или вставать, лавочка скрипнет и меня найдут. Я лежу так несколько часов, у меня сильно затекает бок и бедро, но я лежу не шевелясь.

Меня все равно находят. Оказывается, дембеля привели с собой проститутку, и пока они пили, та сбежала от них. Они искали её по всему зданию, а нашли меня.

Меня вытаскивают из комнаты и несколько раз ударяют пустой бутылкой по лицу. Какой-то пьяный казах, еле стоящий на ногах, бьет меня бутылкой и кричит «Ты кто? Убью, сука!» Донышком он разбивает мне верхнюю губу. Остальные ходят по лестницам, ищут проститутку и орут. Сквозь проемы окон на цементный пол косо падают лучи лунного света, пьяные ошалелые солдаты шатаются по этому недостроенному зданию рядом с госпиталем в Моздоке и ищут проститутку. Меня пиздят в углу.

Наконец они уходят вниз, на первый этаж. Избитый, я возвращаюсь в свою каморку и снова ложусь на лавочку. Котята пищат и лезут ко мне под мышки. Наверное, они думают, что я их мамка. Мне нечем их покормить.

5

В нашей роте не остается никого. Я один. Рыжий с Якуниным сбежали, Осипов в Чечне — поехал на сутки связистом с командиром пехотной роты, да так и остался там, Зюзик в госпитале, за Тренчиком приехала мать и забрала его в отпуск на десять дней. Я знаю, что он больше не вернется. Надо быть полным кретином, чтобы вернуться сюда из дома. Никто не возвращается.

Про Мутного с Пинчей ничего не известно. Где они, никто не знает. Может, дома, а может, им давно уже отрезали головы.

Я не бегу. Я здесь уже пристроился, я привык в этом полку, эта взлетка — моя судьба, и я здесь. Так получилось. А сил что-то менять уже нет. Я научился здесь уходить в проеб и возвращаюсь в казарму лишь по крайней необходимости. Хотя именно мне сейчас бежать проще всего. Я тут никому не нужен, никто про меня не знает, кроме старшины, но он в Чечне.

Иногда я ухожу в госпиталь к Зюзику и живу там несколько дней.