Алхимия и Нотр-Дам де Пари

Вернее, он весь представлял собой гримасу. Громадная голова, поросшая рыжей щетиной; огромный горб между лопаток, и другой, уравновешивающий его, — на груди; бедра настолько вывихнутые, что ноги его могли сходиться только в коленях, странным образом напоминая спереди два серпа с соединенными рукоятками; широкие ступни, чудовищные руки. И, несмотря на это уродство, во всей его фигуре было какое-то грозное выражение силы, проворства и отваги, — необычайное исключение из того общего правила, которое требует, чтобы сила, подобно красоте, проистекала из гармонии. Таков был избранный шутами папа.

Казалось, это был разбитый и неудачно спаянный великан.

Когда это подобие циклопа появилось на пороге часовни, неподвижное, коренастое, почти одинаковых размеров в ширину и в высоту, «квадратное в самом основании», как говорил один великий человек, то по надетому на нем наполовину красному, наполовину фиолетовому камзолу, усеянному серебряными колокольчиками, а главным образом по его несравненному уродству простонародье тотчас же признало его.

— Это Квазимодо, горбун! — закричали все в один голос. — Это Квазимодо, звонарь Собора Парижской Богоматери! Квазимодо кривоногий. Квазимодо одноглазый! Слава! Слава!

Видимо, у бедного малого не было недостатка в прозвищах.

— Берегитесь, беременные женщины! — орали школяры.

— И те, которые желают забеременеть! — прибавил Жоаннес.

Женщины и в самом деле закрывали лица руками.

— У! Противная обезьяна! — говорила одна.

— Злая и уродливая! — прибавляла другая.

— Дьявол во плоти! — вставляла третья.

— К несчастью, я живу возле собора и слышу, как всю ночь он бродит по крыше.

— Вместе с кошками.

— И насылает на нас порчу через дымоходы.

— Как-то вечером он просунул свою рожу ко мне в окно. Я приняла его за мужчину и ужасно испугалась.

— Я уверена, что он летает на шабаш. Однажды он забыл свою метлу в водосточном желобе на моей крыше.

— Мерзкая харя!

— Подлая душа!

— Фу!

А мужчины — те восхищались и рукоплескали горбуну.

Квазимодо, виновник всей этой шумихи, мрачный, серьезный, стоял на пороге часовни, позволяя любоваться собой.

Один школяр, кажется Робен Пуспен, подошел поближе и расхохотался ему прямо в лицо. Квазимодо ограничился тем, что взял его за пояс и отбросил шагов на десять в толпу. И все это он проделал молча.

Восхищенный мэтр Копеноль подошел к нему и сказал:

— Крест истинный, никогда в жизни я не встречал такого великолепного уродства, святой отец! Ты достоин быть папой не только в Париже, но и в Риме.

Он весело хлопнул его по плечу. Квазимодо не шелохнулся.

— С таким парнем я охотно кутнул бы, даже если это обошлось мне в дюжину новеньких турских ливров! Что ты на это скажешь? — продолжал Копеноль.

Квазимодо молчал.

— Крест истинный! — воскликнул чулочник. — Да ты глухой, что ли?

Да, Квазимодо был глухой.

Копеноль начал раздражать Квазимодо: он вдруг повернулся к нему и так страшно заскрипел зубами, что богатырь-фламандец попятился, как бульдог от кошки.

И тут священный ужас образовал вокруг этой странной личности кольцо, радиус которого был не менее пятнадцати шагов. Какая-то старуха объяснила Копенолю, что Квазимодо глух.

— Глух! — чулочник разразился грубым фламандским смехом. — Крест истинный, да это не папа, а совершенство!

— Эй! Я знаю его! — крикнул Жеан, спустившись наконец со своей капители, чтобы поближе взглянуть на Квазимодо. — Это звонарь моего брата архидьякона. Здравствуй, Квазимодо!

— Сущий дьявол! — сказал Робей Пуспен, все еще не оправившийся от своего падения. — Поглядишь на него — горбун. Пойдет — видишь, что он хромой. Взглянет на вас — кривой. Заговоришь с ним — глухой. Да есть ли язык у этого Полифема?

— Он говорит, если захочет, — пояснила старуха — Он оглох оттого, что звонит в колокола. Он не немой.

— Только этого еще ему недостает, — заметил Жеан.

— Один глаз у него лишний, — заметил Робен Пуссен.

— Ну, нет, — справедливо возразил Жеан, — кривому хуже, чем слепому Он знает, чего он лишен.

Тем временем процессия нищих, слуг и карманников вместе со школярами направилась к шкапу судейских писцов, чтобы достать картонную тиару и нелепую мантию папы шутов. Квазимодо беспрекословно и даже с оттенком надменной покорности разрешил облечь себя в них. Потом его усадили на пестро раскрашенные носилки. Двенадцать членов братства шутов подняли его на плечи; какой-то горькою и презрительною радостью расцвело мрачное лицо циклопа, когда он увидел у своих кривых ног головы всех этих красивых, стройных, хорошо сложенных мужчин. Затем галдящая толпа оборванцев, прежде чем пойти по городу, двинулась, согласно обычаю, по внутренним галереям Дворца.

VI. Эсмеральда