Алхимия желания

Утро, как обычно, начиналось с запахов ее тела. К тому времени, как я садился за обеденный стол, я уже был удовлетворен. Я пытался следовать правилам во время ленча и сиесты. Сиеста всегда была временем для любви и сна, сон после любви. Но потом было множество неожиданных интерлюдий, когда меня внезапно охватывал порыв и было невозможно усидеть за столом.

Этот порыв могло вызвать все что угодно. Приятные ощущения после занятий любовью или изводящее чувство неудовлетворенности. Ее мускусный запах, оставшийся на моем лице, или непонятное желание. Работа шла хорошо, и у меня поднимался уровень адреналина; или плохо, создавая вакуум, который требовал, чтобы его заполнили.

Ее волнующее присутствие или томительное отсутствие.

Когда это случалось, я страстно бросался на ее поиски — в спальню, на кухню, в гостиную, и мы действовали жестоко и быстро, словно наказывая друг друга за то, что нарушили правило. Все продолжалось всего несколько минут, и я возвращался к моему стулу с прямой спинкой. Мои пальцы легко стучали по клавишам, как у пианиста, пытающегося найти лучшую комбинацию звуков.

Как я уже сказал, работа вначале шла хорошо. Первое предложение появилось на свет спокойно в ночь моего ухода с работы; когда мы ездили по дорогам Чандигарха, а ее руки блуждали у меня под рубашкой, в моей голове словно взлетел к небу воздушный змей: «Всякий раз, как Абхэй мчался на своем дребезжащем мотоцикле по суетливым улицам Чандни Чоука, ему казалось, что у него на заднем сидении лежит весь груз истории Индии. Он чувствовал, что все — от Ганди-Неру-Пателя-Азада до королевы Виктории — цеплялись за него, душили его, требовали ответа. Сколько бы он ни кружил по городу, сворачивал с прямой дороги, ускорял или, наоборот, замедлял движение — он не мог от них избавиться».

Тем первым утром я проснулся рано, любил ее с невероятным усердием, помылся, съел омлет с тостом, подождал, пока она быстро убрала со стола, затем поставил на него машинку, снял и отложил в сторону чехол, спокойно вставил лист бумаги, медленно повернул колесико, установил границы страницы, нажал на клавишу и с нарочито громким щелканьем написал: «Черновик. 15 марта 1987 года». Затем пропустил две строчки и добавил: «Глава первая». Еще два громких пропуска, и снова ритмичный звук клавиш: «Всякий раз, как Абхэй мчался на своем дребезжащем мотоцикле…»

В доме воцарилась мрачная атмосфера. На алтаре искусства стук клавиш печатной машинки — это религиозное песнопение. Физз старалась ходить по комнате тихо и разговаривала с временными помощниками по хозяйству шепотом. Она протянула провод телефона на кухню и первой отвечала на звонки, не позволяя мне отвлекаться.

Я писал сильно и хорошо, медленно продумывая предложения в уме, изменяя их, прежде чем печатать на машинке. Поэтому первые несколько недель написать восемьсот слов в день не составляло проблемы.

Обратной стороной графитового карандаша я старательно подсчитывал количество слов и в конце каждого дня точно записывал в дневник. «15 марта — 887 слов. 16 марта — 902 слова. 17 марта — 845 слов». Вскоре это превратилось в болезнь, и я стал считать слова после каждого написанного абзаца, подводя итог, когда бумага еще свисала с валика, и тратя на это слишком много времени.

Физз продолжала мне верить и не задавала вопросов о моей работе, ожидая, когда я сам заговорю на эту тему. Были дни, когда я хотел, чтобы она прочитала то, что я написал, чтобы узнать ее реакцию, поразить ее. Но я держал себя в руках, желая узнать, как долго смогу поддерживать свою уверенность, основываясь только на собственном мнении, как долго я продержусь, прежде чем привлечь ее.

И более того: как долго я смогу подогревать ее любопытство.

Эта ситуация создавала приятное эротическое напряжение, какую-то тайну вокруг того, что выходило из-под клавиш блестящего «Брата». И я был частью этой тайны. Это подогревало ее пыл и рождало неожиданную магию. Она ходила на цыпочках вокруг этого памятника писательскому труду, который я установил в нашей жизни, и смотрела на меня, пытаясь понять, как близко она может к нему приблизиться.

Я никогда не был для нее более привлекательным, чем когда писал.

Нарушив привычное течение нашей жизни, она начала проявлять инициативу. Это всегда случалось в конце дня, когда работа была сделана, налоги заплачены. Я сидел в своем любимом кресле или на кровати, читая под Бетховена, а она наклонялась к перед и начинала целовать меня за ухом или трогать мое лицо, касаться кончиком своего влажного языка моей груди, класть голову мне на колени и медленно ласкать меня через одежду.

Как только она меня касалась, я терял голову.

Затем она готовила меня к жертвоприношению с маслами для тела, ловко разводя ноги, заманивая меня в опасные места и намериваясь методично убить своими сильными бедрами. Я кричал, она кричала, хор Бетховена звучал крещендо; когда было все кончено, она касалась своим прекрасным лицом моего влажного бедра, свет луны проникал сквозь открытые окна, отражаясь от влажной плоти.