Алхимик. По следам Джордано Бруно

Однако тот отец Иустин, которого он узнал в «Руинах», каждый день доказывал, что прежние суждения были поспешными и неверными. За мягкой, женоподобной внешностью скрывалось огромное сердце, готовое на любую жертву во имя ближнего. Под покорным и мягким характером таилась стальная воля. Далекий от чувственного и слезливого мистицизма, он любил безымянного Бога, не имеющего человеческой формы и человеческих качеств, и почитал его в Природе. Наконец, он относился к тому типу людей, далеко продвинувшихся на пути почитания Божественного, к которому, несомненно, принадлежал и сам Учитель Иисус.

Никому в ложе, кроме брата Одиннадцатого, разговаривать с Пабло Симоном не разрешалось, но тут было сделано исключение, и молодые люди почти каждый вечер до глубокой ночи беседовали на философские и религиозные темы; иногда при этом присутствовал и брат Одиннадцатый. Их разговоры принесли неоценимую пользу будущему ученику — они давали ему возможность жить рядом с человеком, который мечтает о том же, что и он, ведь все мы нуждаемся в подобных людях, а они нуждаются в нас. Пабло Симон понял, что в основе дружбы может лежать нечто гораздо более возвышенное, чем попойки и грубые развлечения. Раньше друга у него никогда не было, и для него стало счастьем обрести его.

Но в какой-то момент отец Иустин, или брат Восемьдесят Второй, как звали его здесь, перестал посещать ночные беседы. Брат Одиннадцатый уклончиво сообщил Пабло Симону, что кое-что задержало Иустина в приходе помимо его воли. Однако тот заметил волнение и тревогу всех братьев; некоторые из них, самые молодые, вели жаркие споры.

В конце концов он узнал, что его любимый друг попал в руки инквизиции и находится в городской тюрьме. Его судили и после обвинительной речи Лонгина признали виновным. Это означало лишь одно: костер! Судья, предвидя народные волнения, спешил исполнить приговор как можно быстрее. Брат Одиннадцатый вернулся на закате, и Пабло Симон выбежал ему навстречу.

— Господин, почему вы скрыли это от меня? Он умрет! Умрет на костре!

— Успокойся, бедный юноша! Что толку в том, что ты бы узнал? Ты говоришь, что он умрет, но ведь это признак невежества: смерти не существует для тех, кто не хочет ее видеть. Жизнь неразрушима, и она продолжается, то оживляя это тело из плоти, то существуя в виде энергии… Это нечто новое для тебя, ты еще все это узнаешь.

— Я знаю, знаю, брат! Дух не может умереть, но я не «чувствую» это своим сердцем! Его сожгут! Как поступит ложа?

— Ложа сделает все возможное в рамках разумного.

— Давайте нападем на тюрьму инквизиции!

— Умерь свой гнев, Пабло Симон, прошу тебя! Нужно сражаться за идеалы, а не за людей! А ты не хочешь узнать, что думает обо всем этом брат Восемьдесят Второй?

— Хочу, но что бы он ни сказал, я знаю, что в глубине души ему будет страшно…

— Ошибаешься! Этот юноша обладает невероятным присутствием духа, всего за несколько лет он достиг высокого уровня в братстве, и это сопровождалось внутренним ростом. Ему совсем не страшно расстаться с телом; он спокоен и ждет смерти в прекрасном настроении.

— Брат Одиннадцатый!..

— Довольно, Пабло Симон! Не говори, лишь бы что-то сказать, попусту возражая мне. Подумай над моими словами и извлеки из них урок. Именно этого хочет плененный юноша, который помнит тебя.

— Я хочу его увидеть!

— Может, это и получится, хотя я сомневаюсь. А сейчас вернись в свою келью. Мне нужно подумать, — добавил он с плохо скрываемой усталостью.

Пабло Симон грустно попрощался с ним и пошел к потайной двери.

Он смог заснуть лишь на рассвете. Это было его первое столкновение с ложей. Он не был согласен ни с подобным невозмутимым спокойствием, ни с безропотным принятием своей участи со стороны друга. К тому же на смерть он смотрел иначе — он все еще боялся ее, хотя и знал, что это неправильно. Тысячу раз он повторял себе, что брат Одиннадцатый прав, но вскоре гнев разбивал все разумные доводы, и на их обломках Пабло Симон торопливо строил самые нелепые планы.

Через несколько дней его душа успокоилась. Но все это время за ним внимательно наблюдали…

И вот однажды брат Одиннадцатый вошел в его келью и сказал:

— Завтра на рассвете его сожгут на городской площади. И это единственная возможность его увидеть, которую я могу тебе предложить.

— О, брат! За эти два месяца я свыкся с мыслью о его смерти, но все-таки моему сердцу снова беспокойно. Постарайтесь меня простить… Есть нечто, чего я не понимаю, и это причиняет мне жестокую боль!

— А я понимаю, но иногда даже меня терзают подобные вещи. Я не виню тебя, а лишь прошу постараться не винить и нас; это бы сильно огорчило брата Восемьдесят Второго.

— Не принимайте близко к сердцу мои глупости, прошу вас. Но я так страдаю! Я не в силах видеть, как он умирает. Скажите, брат, в чем его обвиняют эти подлецы?

— Прежде чем ответить, хочу тебе напомнить, что даже эти недостойные члены Святой инквизиции — твои братья, и ты должен ненавидеть зло, которое в них обитает, но не их самих — они всего лишь орудия собственных страстей, страхов и верований.

— Разве они не виноваты?