Алхимики

Для начала обоих определили на «артистический» факультет, где они должны были изучить семь свободных искусств, чтобы потом перейти к высшим степеням обучения. Но от тривиума и квадривиума у них челюсти сводило зевотой. Учебным залам Андреас и Ренье предпочитали трактиры, и оба охотней принимали участие в потасовках, затеваемых «артистами» за право сидеть на скамьях, чем в научных диспутах. Удовольствием для них было слоняться бог знает где в компании таких же бездельников и устраивать разные проказы. Тем не менее, спустя четыре года было решено, что грамматика с арифметикой достаточно осели в их головах, оба не без труда выдержали экзамены и были переведены на богословский факультет. На смену шуткам и шалостям приходили игры и попойки, длящиеся несколько дней кряду; стычки между коллегиями, а также между школярами и горожанами, становились все неистовей. Ренье принимал в них участие с каким-то дьявольским азартом, Андреас же во все глаза смотрел на красивых дам, предпочитая Венеру Марсу.

Год пролетел, как сон, над друзьями нависла угроза изгнания, волей-неволей им пришлось взяться за ум. Неожиданно и в одном, и в другом проснулась жажда знаний — оба вдруг не на шутку увлеклись философией и тайными науками. Прослышав о неком профессоре, что читал удивительные лекции в Гейдельберге и был известен как «doctor mirabilis»[6], оба тотчас же снялись с места, отправившись в долгий и небезопасный путь, дабы узреть светило философской науки.

Дорога сама вела их.

Проходя мимо Ланде, Андреас пожелал навестить своих родственников Звартов, с которыми не виделся несколько лет. У Ренье не было родных, и он охотно последовал за приятелем, рассчитывая, что и его не оставят без доброй еды и мягкой постели.

Когда школяры подошли к городу, солнце, сиявшее на небе с утра до вечера во все дни пути, вдруг скрылось за свинцовыми тучами, и хлынул дождь, мгновенно промочивший обоих до нитки.

IV

Два дня спустя Хендрик Зварт со всеми домочадцами и гостем отправился в церковь на праздничную мессу.

То было Пальмовое воскресенье, особо чтимое в память о дне, когда Господь наш Иисус Христос верхом на осле въехал в Иерусалим, и народ выходил к нему со словами: «Осанна! Благословен грядущий во имя Господне, Царь Израилев!»

Прихожане несли в церковь самшит и вербу, святили их, чтобы потом повесить у изголовья постелей, под распятьями и у очагов, а также в стойлах, дабы порча и болезни не коснулись ни людей, ни скотины.

С самого утра церковный колокол звонил, не умолкая.

Жители Ланде, принаряженные, с ветками и свечами в руках под пение гимнов прошествовали вслед за клириками в крестном ходе: сперва те, кого называли «viri hereditarii» — городские аристократы, важные, неповоротливые, сплошь в черном и сером, как стая ворон; за ними — торговые старшины и члены купеческой гильдии, ученые законоведы и цеховые мастера, и остальные — горожане и горожанки, прислуга, стражники, подмастерья, мелкие лавочники и поденщики, лоточники и бродяги. Потом все вернулись в церковь, и началась служба. По случаю праздника горело множество свечей; нефы были украшены зелеными ветвями, а на хорах висела облаченная в рубище «hungerdock» («кукла-голодарь») — дань традиции, пришедшей из германских земель вместе с Максимилианом Габсбургом.

Народ молился с благоговением, однако многие переговаривались совершенно свободно, не приглушая голосов, так что в храме стоял сплошной гул. Взгляды присутствующих все чаще обращались туда, где среди прочих именитых граждан Ланде рядом с Хендриком Звартом и его сестрой сидел их племянник. Прихожанки, молодые и старые, поднимались на цыпочки, чтобы рассмотреть его получше; задние ряды напирали, и толчея была ужасная.

И вправду школяр походил на весенний росток на черной земле: на нем был зеленый бархатный пурпуэн, украшенный шнурками и богатой вышивкой. Золотые монеты блестели на его вороте, запястья были перехвачены шелковыми лентам с колокольчиками на концах. Круглую шляпу с белым пером Андреас держал в руке, и темные блестящие волосы волнами ниспадали ему на плечи. Полосатые шоссы плотно облегали его стройные икры, а на башмаках, поясе и кошельке сверкали резные позолоченные пряжки. Кричащая роскошь, за которую ранее порицали Питера Зварта, обрела новое лицо в его внуке, и все поневоле должны были признать, что это лицо куда приятнее прежнего. А школяр хоть и имел вид гордый и пренебрежительный, но по его губам то и дело проскальзывала довольная улыбка.

Госпожа Мина поглядывала на него с беспокойством — ей казалось, что племянник держится слишком вызывающе. А Грит, затертая у дверей вместе с Сессой, говорила:

— Ох, Андрис! Такой он красавчик! Погляди-ка, есть ли здесь кто красивее и нарядней его? Как ему к лицу этот зеленый бархат! Что скажешь? Лиловый был бы не хуже. Ах, какой славный из него получился бы епископ!

И Сесса кивала и улыбалась, хотя ее пальцы до сих пор болели из-за того, что пришлось два дня кряду перешивать для Андреаса наряд покойного эшевена.