Алькина война

На следующий день он сразу же начал расспрашивать маму и Риты, что такое племянник, «митрошины» и как все-таки выглядит корова. Оказалось, что племянник – это не что-то удивительное, всего на всего сын сестры дяди Гриши, как если бы у Риты был сын, и тогда бы он был Альке племянником, а «митрошины» – это не место куда они ходили в гости, и даже не этот странный дом в сугробе, а всего лишь фамилия того дяди и тети, к которым они ходили. Их дом называется землянка, потому что он вырыт прямо в земле, и только немного выступает над землей, поэтому, чтобы войти, в него надо спускаться вниз. Там, куда они ходили, есть целый поселок из таких домов, который называется «выселки», и там везде в таких домах живут люди, потому что других домов у них нет. Когда же Рита и мама нарисовали ему корову (Рита рисовала, а мама подрисовывала) и показали, какого она размера и как устроена со своими рогами и выменем, Алька был поражен еще больше: как там за маленькой дверцей могла поместиться целая корова, да еще давать молоко? Но Рита уверенно заявила, что может, потому что она не раз видела живую корову еще до войны у бабушки, и, хотя корова большая, но зимой она никуда не ходит, а стоит на месте, жует сено и дает молоко, так что зимой корове места особенно много не нужно.

Только позже Алька узнал, что Митрошины были «единоличниками», людьми, не вступившими в колхоз и за это высланными еще перед войной на Урал. Детей у них не было, и они взяли сына дяди Гриши к себе, потому что дядя Гриша все время был на работе в своем цехе и жил там же. Сеня тоже работал на заводе и тоже в цехе у дяди Гриши и жил с ним там же в цехе, а Мишу некуда было пристроить, и Митрошины взяли его к себе. И еще позже, уже будучи взрослым, сопоставляя свои воспоминания и даты военных событий, Ал высчитал, что скорее всего тогда у Митрошиных они праздновали освобождение Ленинграда от блокады в январе 1944 года; и дядя Гриша, и Сеня, и Миша были из Ленинграда, и для них это было особенно радостное событие.

7. Новые взрослые.

С этого момента Альку еще больше начали интересовать взрослые люди, и мир для него стал расширяться еще быстрее. То ли зима повернула к весне, и стало больше света на улице, то ли в сознании Альки что-то просветлело после зимней спячки, и он стал по-другому видеть окружающее, но в мире явно что-то менялось. Алька по-прежнему ходил в ясли, по-прежнему терпел манную кашу, но и каша стала уже не такой противной – в ней даже появился привкус сахар, – и детей чаще выводили на улицу и давали играть прямо в снегу под солнцем, и даже игры в детском саду стали, как будто веселее.

В бараке так же чувствовалось оживление: детвору стали чаще выпускать в коридор, и она носилась вдоль дверей то с мячом, то с алькиным велосипедом. Рита теперь после школы ходила за молоком к Митрошиным, и когда приходила, сразу наливала по кружке себе и Альке. Себе она наливала побольше, а Альке поменьше, и Альке говорил ей об этом, потому что ему нравилось молоко, но Рита резонно заявляла, что она – больше Альки, поэтому она так и наливает, и с этим было трудно спорить.

Мама стала приходить с работы чуть раньше, и Альке чаще удавалось уговорить ее взять гитару и попеть. Она даже разрешала Альке иногда трогать струны и показала, как настраивают гитару, но больше всего Альке нравилось самому перебирать струны, или маршировать перед ней по комнате вдоль кровати, выпевая в такт шагов: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед, чтобы с боем взять Приморье, белой армии оплот».

Пару раз заходил дядя Гриша, и это было особенно приятно. Приходил он всегда с улыбкой, очень радовался Альке, когда здоровался долго держал его руку в своей, словно ему нравилось алькина рука, и обязательно спрашивал о чем-нибудь. Он приносил с собой что-нибудь вкусное, то белую булку, то баранки и давал их всем; Алька брал с удовольствием, а Рита брала только тогда, когда уходил дядя Гриша и еще притворялась, что не очень хочет.

Алька уже подрастал, и мама стала чаще брать его с собой, когда уходила по делам из барака. Раньше Алька очень любил путешествовать, сидя у нее на руках, но теперь она редко брала его на руки – говорила, что он стал тяжелым – и чаще он ходил сам. Так однажды они с мамой ушли далеко от бараков, за завод, через пустырь, ехали на трамвае по широкой улице с большими каменными домами, у которых окна были одно над другим раз, еще раз и еще раз – считать Алька еще не умел, – но первый четырехэтажный дом остался в его памяти.

– Ты бы хотел жить в таком доме? – спросила мать, и Алька с удивлением согласился. Он даже не подозревал, что в этих домах тоже живут люди. «Как-то странно, – подумал он тогда, – одни люди живут в красивых каменных домах, другие в деревянном бараке, а еще другие – вообще в маленькой землянке»; объяснений мамы по этому поводу были не очень понятны: почему это у всех людей все разное, и дома, и вещи? Почему одни – бедные, другие – богатые? Разве не правильнее было бы, чтобы у всех всего было одинаково и поровну?