Алкины песни: Трудные дни. Макарыч. Бухгалтер

Пётр Ильич качнулся в кресле. Но ему показалось, что не он качнулся, а вещи, находящиеся в комнате, вдруг сдвинулись со своих мест и поплыли куда-то.

Потом, придя в себя, долго сидел, смотрел в одну точку.

Через несколько минут Борька уснул, уткнувшись в плечо Скороходову. Пётр Ильич ещё посидел, затем осторожно встал, прошёл в спальню, положил сына в кроватку. Борька неожиданно проснулся и пролепетал:

— Спатиньки хочу…

Слово «спатиньки» Борька, очевидно, перенял у старушки Потаповой. Именно так: «Спатиньки ляжем сейчас, спатиньки…» приговаривала она, помогая Петру Ильичу укладывать Борьку в постель в те вечера, когда Веры Николаевны не было дома. А не было дома её довольно часто, чуть ли не каждый день.

Скороходов поправил одеяло, хотел было выйти из спальни, как Борька опять открыл глаза:

— А бабуся не поцелует меня сегодня?

— Нет, сынок, она ушла… Нет её дома, — неумело соврал Пëтр Ильич. — Ты спи, Боренька.

— Ага, знаю. Она говорила, что за вареньем в магазин пойдёт. А то мы всё съели сегодня за обедом — я, дедушка и бабуся, — сообщил Борька.

Он несколько секунд помолчал, перевернулся на бок, совсем как взрослый подложил ладошки под голову и спросил:

— А бабушки всегда лучше, чем мамы?

Скороходов не знал, что ответить на такой вопрос. Да Борька и не требовал ответа. Он смотрел в сторону, на синеющие окна, редко и медленно моргая. Петру Ильичу показалось, что в голубеньких глазах сына появилось выражение задумчивости, совсем не свойственное его возрасту.

Может быть, Борька и в самом деле пытался решить что-то в своём детском, только-только начавшем проясняться уме. Но это ему было ещё не под силу. Он моргал всё медленнее и медленнее, пока крепкий сон окончательно не сомкнул ему веки.

«А ведь он, пожалуй… через неделю и не вспомнит про мать», — подумал Скороходов, и на минуту ему стало легче. Но только на минуту.

В тот же вечер к нему зашёл старик Потапов.

— Не переживай, Пётр Ильич, — говорил старый бухгалтер, стараясь вложить в слова как можно больше теплоты и участия. Скороходов заметил это и усмехнулся. Впрочем, он был рад, что Потапов зашёл: вдвоём всё-таки легче.

— По всему видать, к лучшему это, — продолжал бухгалтер. — Сынишка вот только… Да он всё равно без матери жил…

— Что? A-а… Да, да…

— Знаешь, Пётр Ильич, сухой сук вовремя отрубить — дерево лучше растёт. У тебя, видать, с мясом рубанули. Ну, ничего, заживёт. Не почувствуешь даже, где рубили…

«Нет, никогда, видимо, не заживёт эта рана, Иван Васильевич», — мучительно думал весь вечер Скороходов, шагая из угла в угол…

Разлившаяся весенней порой река рано или поздно входит в свои берега. Постепенно пришёл в себя и Скороходов. Мысли о Вере Николаевне стали появляться всё реже, причём теперь, вспомнив что-нибудь из их совместной жизни, он только удивлялся, как удивляются, обнаружив вдруг давно пропавшую и ненужную уже вещь. Было немножко грустно — и всё.

Бухгалтер Потапов по-прежнему каждый вечер заходил к Скороходову. Они много курили и вели разговор о сложности человеческих отношений. К своему удивлению, Скороходов иногда отмечал, что у него появилась склонность к философским рассуждениям.

— Знаешь, Иван Васильевич, о чём я часто думаю в одиночестве? — спросил как-то Скороходов. Бухгалтер поднял брови.

— Вот говоришь, сухой сук вовремя отрубить — дерево лучше расти будет. Но если отрубят так, что дерево засохнет?

— Говори прямо, Пётр Ильич.

— Мне кажется, у того дерева не только сухой сук, но и здоровые ветки обрубили, все листья ободрали, — продолжал Скороходов, не обращая внимания на замечание Потапова.

— Отрастут, — коротко ответил старый бухгалтер.

— Нет, Иван Васильевич, потерянного мне никто уж не вернёт.

— Потерянного? А ты, Пётр Ильич, — прости уж дотошного старичонку, — ты знаешь, что потерял?

— То есть как, «знаешь ли»? — удивлённо переспросил Скороходов. — Жену, разумеется, и… мать для ребёнка.

— Жену!.. Это уж как следствие, если можно так выразиться. А раньше?

— Раньше? Да, да, помню, ты говорил тогда на берегу речки что-то про умение сохранить чужую любовь. Чужую… Не знаю. Я делал для неё всё… Впрочем, рассуждения о подобных вещах мне всегда были не под силу.

Помедлив, Скороходов повторил:

— Я знаю сейчас одно: потерянного мне никто не вернёт.

— Кто ж тебе вернёт его? Сам потерял, сам и возвращай.

— То есть ты, Иван Васильевич, по-прежнему считаешь во всём виноватым только меня?

Бухгалтер достал из коробки новую папиросу, долго мял её пальцами. Потом задумчиво произнёс:

— Не во всём. Но вина твоя большая, Пётр Ильич.

— Не понимаю, в чём, — сознался Скороходов. — Объясни, пожалуйста.

— Но стоит, Пётр Ильич. Когда сам переваришь всё до конца, поймёшь — так будет лучше.

Потапов ушёл, а Скороходов долго ещё сидел, не шевелясь, отвалившись на спинку дивана, ворошил в памяти старое.

— В чём же моя вина, в чём? — мучительно думал он. Но ответа не находил.

На это, видимо, требовалось ещё время.

_____

МАКАРЫЧ