Аллан Кватермэн

– Кватермэн, одно слово! – оказал сэр Генри. – Послушайте! Я никогда не говорил об этом, но вы, наверное, догадались. Я люблю Нилепту. Что мне делать?

К счастью, я более или менее занимался раньше этим вопросом и был готов дать нужный ответ.

– Вы, Куртис, должны говорить с Нилептой сегодня ночью! – сказал я.

– Подойдите к ней и шепните, что просите ее придти в полночь к статуе Радемеса в конце большого зала. Я буду сторожить. Теперь или никогда, Куртис!

Когда мы вошли в комнату, Нилепта сидела, сложив руки, с выражением печали на милом лице. Несколько в стороне от нее Зорайя и Гуд тихо разговаривали между собой.

Было поздно. Я знал, что скоро, согласно своей привычке, королевы уйдут к себе, а сэру Генри не удалось сказать Нилепте ни одного слова. Хотя мы часто видели царственных сестер, но они постоянно были вместе. Я ломал голову, придумывая, что бы сделать, как вдруг меня осенила блестящая мысль.

– Угодно ли будет королеве, – сказал я, низко склонившись перед Зорайей, – что-нибудь спеть нам? Наши сердца жаждут послушать твое пение! Спой нам, царица ночи! (Царицей ночи прозвал Зорайю народ).

– Мои песни, Макумацан, не облегчат сердца! – ответила Зорайя. – Но, если ты хочешь, я буду петь!

Она встала, подошла к столу, на котором лежал инструмент, вроде лютни, и взяла несколько аккордов. Вдруг, словно из горла птицы, полились звуки ее глубокого голоса, полные дикой нежности, страсти и печали, с таким тоскливым припевом, что кровь застыла в моих жилах. Серебристые ноты лились и таяли вдали, и снова нарастали и оживали, тоскуя мировой печалью, оплакивая потерянное счастье. Это было чудное пение, хотя мне некогда было слушать его. Я все-таки запомнил слова и перевел их, насколько можно перевести эту своеобразную песню.

Песня Зорайи

Горемычная птица, потерявшая дорогу во мраке,

Рука, бессильно поднятая перед лицом смерти,
Такова – жизнь! Жизнь, страстью ее дышит моя песня!
Песнь соловья, звучащая несказанной нежностью,
Дух, перед которым открыты небесные ворота,
Такова любовь! Любовь, которая умрет, если ее крылья разбиты!
Грозные шаги легионов, когда звуки труб сзывают их,
Гнев бога бури, когда молнии бороздят мрачное небо,
Такова власть! Власть, которая, в конце концов, обращается в прах!
Жизнь коротка! Она скоро пройдет и покинет нас!
Горькое заблуждение, сон, от которого мы не можем проснуться,
Пока тихо подкрадется смерть и застигнет нас утром или ночью!

Припев

Ах, мир так прекрасен на заре, на заре, на заре!..

Но красное солнце утопает в крови… утопает в крови!

– Скорее, Куртис! – прошептал я, когда Зорайя начала второй куплет.

– Нилепта, – произнес сэр Генри (мои нервы были так возбуждены, что я слышал каждое слово), – я должен говорить с вами сегодня ночью. Не откажите мне, прошу вас!

– Как я могу говорить с тобой? – отвечала она, смотря на него. – Королевы не свободны, как обыкновенные люди! Я окружена, за мной наблюдают!

– Выслушай меня, Нилепта! В полночь я буду в большой зале, у статуи Радемеса, у меня есть пропуск! Макумацан и зулус будут сторожить. О, приди, моя королева, не откажи мне!

– Не знаю, – пробормотала она, – завтра…

Музыка кончилась, и Зорайя повернула голову.

– Я приду! – быстро сказала Нилепта. – Ради спасения жизни твоей, смотри, не обмани меня!

У статуи Радемеса

Была ночь. Глубокая тишина царила над городом. Тайком, словно злоумышленники, сэр Генри, Умслопогас и я пробирались ко входу в тронный зал. Часовой загородил нам дорогу. Я показал ему пропуск. Воин опустил копье и пропустил нас.

Так как мы числились начальниками королевских телохранителей, то имели свободное право входа и выхода. Благополучно достигли мы зала. В нем было пусто и тихо, и звук наших шагов разбудил эхо уснувших стен. Словно призраки умерших, скользили мы по огромному залу. Меня подавляла эта мертвящая тишина. Через высокие отверстия в стене светили лучи полного месяца и ложились причудливыми узорами на черный мрамор пола. Серебристый луч упал на статую спящего Радемеса и на склоненного над ним ангела, озарив прекрасные черты его мраморного лица. Мы остановились у статуи и стали ждать. Сэр Генри и я стояли вместе, Умслопогас в нескольких шагах от нас, в темноте, так что я мог различить только очертания его фигуры, опиравшейся на топор.