Алмаз, погубивший Наполеона

Вольтер, который вился вокруг нее, как накидка на ветру, тоже присутствовал в комнате. Король пристально посматривал на него, поскольку не доверял ни ему, ни его идеям.

Через маркизу де Помпадур, которая бывала в салонах с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать лет, идеи Просвещения могли бы дойти и до короля. Не дошли. Он запоминал придворные сплетни, словно то был священный текст, но оставался глух к идеям своего времени. Он был королем нации, которая, вопреки ему, была разбужена Дидро и «Энциклопедией» д’Аламбера, и в середине столетия книгами Руссо — «Новая Элоиза», «Эмиль», «Общественный договор», «Письмо с горы», — Монтескьё, Гельвеция и материалистов, и влиянием Англии, страны, где все казались свободными. Эти книги лежали на ее столе, все это носилось в воздухе.

Народ не умел читать, но он знал. Он не умел читать, но мог чувствовать, и чувства эти были тревожны. Задавались вопросы: зачем церковь? зачем монархия? что пользы от империи? Презрительная усмешка двора проникала наружу. Великое сомнение заполнило страну, салоны, ложи и литературные общества. Пошли разговоры о том, что в облачения священников рядятся распутники, а тем временем за стенками карет люди взывают: «Милосердия!» Вместе с сомнением явилась и вероятность того, что стекла в Зеркальном зале могут треснуть и порыв ветра может задуть свечи и вымести всех вон.

Писатели, полные новых идей, вращались в обществе, заражая свободомыслием и формируя общественное мнение. Дух скептицизма и легкомыслия распространялся из двора по всей стране, как миазмы. Настроение и нечестивость ужинов регента заражали буржуа и тех, кто сидел в ночных кабаках. Народ видел злоупотребления церкви. Янсенисты подвергались преследованиям, а затем и иезуитов выслали из страны, и народ утратил веру.

И все-таки даже Вольтер, зачинатель всего этого, хотел быть придворным, носить орден и подавать королю бокал с апельсиновой водой.

Ваши люди сокрушат монархию, — сказал король Вольтеру, имея в виду тех, кого теперь называли «просвещенными».

— Хватит об этом! — сказала Помпадур, подошла к клавикордам и запела.

Птицы старательно пели вместе с ней. Порой она рассказывала королю что-нибудь или заводила поучительные разговоры о садах, птицах или о том, как украсить следующий дворец, который он построит для нее. Порой она играла в спектаклях для тех, кто ее ненавидел. Она получала письма, в которых ей угрожали ядом и убийством; к ее дверям подбрасывали маленькие libelles,[61] а потом устремлялись в покои, чтобы постараться снискать ее расположение.

Король взял ее коробочку с мушками, чтобы использовать мушки как отметки на картах военных действий. Людовику не нравился взгляд Вольтера — на все он смотрит так, словно мир только для того и существует, чтобы его забавлять.

* * *

Нередко случалось, что Людовик Пятнадцатый, когда не охотился и не переезжал из одного дворца в другой, как беспокойная тень, впадал в меланхолию, не хуже чем Уильям Питт.

Всю жизнь, преследуемый впечатлениями от трагедий детства, он говорил о болезни и смерти. Он говорил о лекарствах и операциях, о похоронах и анатомируемых трупах, как если бы, называя по имени свои страхи, мог отпугнуть их.

Тогда маркиза старалась отвлечь его. Она отвлекала этого некогда молчаливого человека с ужасными черными глазами. Она строила дома рядом с Фонтенбло и Компьеном и, вызвав Буше и 'eb'enistes,[62] создавала комнаты, стены которых были покрыты лаком и гобеленами. И она улыбалась пухлыми искусанными губами, потому что очарование было желанной отравой этого двора. Людовик Пятнадцатый выстроил для нее Трианон в Версале. Она создала для него новую семью, пригласив Мариньи, своего талантливого брата-архитектора, и вместе они сотворили площадь Людовика Пятнадцатого с двумя дворцами-близнецами, построенными архитектором Габриэлем, и 'Ecole Militaire,[63] где учились император и я.

И все-таки король не мог отрешиться от своих болезненных мыслей. Он останавливался на кладбищах и с энтузиазмом расспрашивал о свежих могилах. Маркиза говорила придворной даме, госпоже дю Оссе, что ему больно смеяться.

— Когда я буду умирать… — заговаривал он.

— Нет, сир! — восклицал двор, отрицая даже эту неизбежность.

— Я знаю, что с этим делать, — сказал как-то граф Сен-Жермен.

— Нет, вы не будете ставить опыты над королем, — отвечала мадам де Помпадур. — Я запрещаю.

Ей делали прическу; помада из яблок и козьего жира уже была нанесена, настала очередь ароматизированной пудры из крахмала. Она держала пуховку перед лицом и сидела за столом, задрапированным кружевом, перед гобеленом Бове, изображающим короля на очередной охоте.

Граф Сен-Жермен, один из приблудных придворных. Маршал Бель-Иль представил его ко двору. На самом же деле он объявился сам собой в 1748 году. Его лошади все были серы, носил он только черное и белое. Кожа у него была, как белая лайковая перчатка, натянутая на болванку для перчаток. Он был усыпан лучшими бриллиантами, и его духи неизменно имели мускусный аромат тайны. Он притягивал короля, который так часто бывал угрюм и подавлен.