Алмаз темной крови. Книга 1

— Я думаю, вам не стоит так волноваться, — вмешался мэтр Аурело, — это ведь не чума и не холера, когда страдают тела, а не рассудки. Вряд ли кто в Эригоне заметит, что у похоронной команды поубавилось дел. Сейчас большинство сидит по домам, наматывая слезы на кулак, в больницах же что ни пациент — то редкостный случай иллюзорного помешательства. Реальность как таковую воспринимают темнокровки да исключительно волевые люди… как вы, мессиры. Кроме того, лекарственного… хм-хм… материала необходимо смехотворно мало. Я, конечно, сделаю пару уточняющих опытов, но и без них мне понятно — чем выше разведение, тем сильнее эффект. В первом случае доля темной крови всего-навсего одна восьмая часть, да была всего только капля… Ну, это уж наше с вами дело, мессир Окка, не будем утомлять достопочтенного ратмана медицинскими теориями.

На этом гости поспешили откланяться и отправились в квартал ювелиров, в больницу — проверять истинность умозаключений мэтра Аурело. Сириан вернулся в кабинет, где уже успели убрать со стола и обрызгать пол душистой водой, и уселся в свое любимое кресло у камина.

«Так-так, господин врач. В кои-то веки хорошие новости, да и те с изнанкой. Как это говорил отец? я хотел бы рыбку съесть, да боюся в воду лезть… А ну как узнают, что это за лекарство чудотворное… поди, объясни им, что надо мало… не поверят, привыкли, что для дела надо много. А с темной кровью нам ссориться нельзя, слишком долго договаривались. Лучше уж еще месяц помучаться, чем потом полгода в осаде сидеть, да виру выплачивать… а они своих недешево ценят. Ничего-ничего… потихоньку, полегоньку… где надо — соломки подложим, а где не стоит — не будем…

Значит, темная кровь дает защиту… и выносливость. Пожалуй, этот случай упускать нельзя. Пора вызывать Риго. Неразбериха, смута — все один к одному. И навещу-ка я завтра госпиталь.»

Глава десятая. Под иными ливнями

Этот храм был под стать окружающим его лесам — лесам, подобным Жизни, избавленной от Смерти, Жизни, которую тошнило от ее собственного же преизбытка.

И менее любимым, чем Калима, богам люди возводили пышные земные хоромы; старались, гробили сотни и тысячи рабских жизней, опустошали казну до донышка, спорили со всеми стихиями сразу, пытаясь доказать Тому, Единственному, что он — самый лучший, что соседский бог по сравнению с ним — жалкая побирушка, вынужденная удовлетворяться парой цветочных гирлянд и алтариком размером с носовой платок. А Тот, Единственный, сидел на облачке, просушивая намоченные ночной грозой крылья, и все пытался понять, куда ж это люди подевали ту искру разума, которую он вложил в их головы.

В создание храма Калима, самого почитаемого в Нильгау бога, вложились поровну и обезумевшая от своей плодовитости земля, и непобедимое растительное царство, и магия жрецов. Посреди девственного нильгайского леса, на невысоком холме процветало — воистину! — его великолепие.

Для того, чтобы создать этот храм, в страну не привезли ни единого камешка, и не срубили ни одного деревца, и не щелкали по потным спинам рабов бичи надсмотрщиков, и не сходили с ума от своих фантазий скульпторы, решившиеся воплотить облик бога. Калима помог своим детям.

Когда достойный паломник подходил к храму, то глазам его представало невероятное зрелище. Высоченное, под стать вековечным секвойям, здание сплошь было покрыто барельефами, а свободные места занимали статуи, примостившиеся в нишах между колоннами. Сюжетами для сих композиций послужили, как водится, подробности личной жизни бога: начиная с его зачатия (барельеф воспроизводил фантастическую сцену любви прекрасной девушки и огромного цветка) и дальше — по порядку. Калима, получеловек-полуцветок, подчинившей своей воле все растущее на землях Нильгау, творец новых растительных форм, был исключительно миролюбив и до неприличия (даже для бога) любвеобилен. Фронтон иремского храма Нимы рядом со скульптурными группами, изображавшими подвиги многопестикового бога, показался бы безгрешно-накрахмаленным, как нижние юбки старой девы. При этом поражало даже не несосветимое число подобных украшений, а виртуозное их исполнение, ни одна мелочь, вроде сбившегося набок ожерелья, не была упущена или не проработана. Статуи с выразительными лицами, застывшие в удивительно гармоничных позах, казались живыми. Да они такими и были.