Алмаз темной крови. Песни Драконов

После этих слов он встал почти вплотную к стене, примерился и несколько раз с силой ударил кинжалом по серому камню. Амариллис невольно ахнула — от таких ударов кинжал неминуемо должен был сломаться, но этого не случилось. После второго или третьего удара Гарму удалось загнать лезвие в еле заметную щель, обозначавшую контуры прежних Врат. Фолькет подошел поближе и встал лицом к двери («Будто привратник…» — мелькнуло в голове у девушки). Простояв так с минуту, словно испытывая всех на прочность, Гарм взялся за рукоять обеими руками, откинул голову назад и запел. Амариллис еще не успела как следует удивиться его голосу, как он протянул к ней руку.

…Это не сон. Это слишком даже для сна. Как много всего было. Как мало.

…Я не хотела тебя. Ты пришел сам. То ли как награда за удачное начало, то ли как возмещение невосполнимой утраты. Кем я была тогда? Последним листиком на ветке — листиком, возомнившем о себе, что научился кружиться по собственной воле, а не подчиняясь ветру. Кто я сейчас? Тот же листик. Но кое-что я все-таки успела понять. Да, я слаба, мала и жизнь моя быстротечна. И силы мои смехотворны в сравнении с силами ветра. Но если не будет меня, с кем тогда он будет играть? Как же скучно и пусто будет ветру без листьев. Ветер танцует листьями… ветер живет ими.

Амариллис стоит ровно, выпрямившись, тихая и строгая. Спокойно раскрывает она ладонь, смотрит на лежащее кольцо. А камень… рдеет как черная вишня на солнце. С каждой секундой он светится все ярче, и вдруг словно лопается — будто то же зерно, переполненное соками. По ладони Амариллис течет свет; течет, капает на пол, собирается в лужицы.

— Еще. Этого мало.

И в ответ на ее просьбу камень снова лопается — и на этот раз свет не течет, он вырывается из алмаза как пламя из глубинных недр, заливая все вокруг непорочно белым сиянием. Амариллис оглядывается — она стоит словно в сердце звезды, окруженная светом и мощью. Она откуда-то издалека слышит Гарма, выпевающего заклятие, слышит и Фолькета — он и впрямь поставлен привратником, призванным не пустить в дом незваных гостей, и ему приходится ой как несладко, слова вытекают у него изо рта вместе с кровью, а вскоре он падает на колени, но с места своего не сходит. Как был упрямый цверг, так им и остался.

Амариллис с удивлением смотрит на собственные руки — они почти прозрачны, да и все ее тело превратилось в мягко сияющий, живой язык пламени. И то, что она чувствует сейчас… Это все равно, что быть первой каплей, вслед за которой обрушивается ливневый шквал. Она вдруг понимает, что любая радость, испытанная живым существом, отзовется в ней — и во всех других обитателях этого мира. И любая боль отзовется. В тех, кто ближе, отзовется сильнее, в дальних и закрытых — слабо, почти неощутимо, но даже эта малость пошатнет равновесие… Она и камень становятся единым существом, ровно, мягко горящим светилом, и в тот же миг Амариллис понимает, что сама единым существом быть перестала.

Словно оказавшись внутри зеркального шара, она воплощается, отражается во множестве жизней. Одновременно она оказалась в разных местах, разных временах… Ее двойники возникали отовсюду, появлялись из далеких неведомых миров, которых было такое множество, что у девушки закружилась голова. Она видела себя маленькой девочкой, сидящей на корточках в углу, торопливо поедающей украденные на кухне винные ягоды («Папа всегда смеялся, когда вспоминал, как я ввалилась совершенно пьяная — это в пять-то лет! — к чинным гостям в парадную столовую…»). Видела застывшую в предсмертной тоске девушку, наполовину затянутую в болото, окруженную белесым липким туманом. Видела женщину, еще молодую, которая стояла на вершине скалы и оглядывала каменистое всхолмье, переходящее в поросшие лесом горы, — у ног женщины сидел медно-рыжий охотничий пес — таких Амариллис прежде не видела, а на плече сидела серо-черная птица с белым хохолком. Зеркальный шар вздрогнул, закружился, — и она увидела Амариллис — торопливую белку, мелькающую по стволу, Амариллис — цветок… камень… птицу… Ее отражения разбежались по мирам и тысячелетиям, эти семена вечной жизни, заброшенные в бескрайность Мироздания, перелетали от одного мира к другому, несомые могучими и ласковыми ветрами. И в то же время все они были ею самой. Одновременно. Вечно.