Алмазная грань

Гул немного стихал, когда кто-нибудь поднимался с места и, покачиваясь, шел к стоявшему у буфетной стойки высокому ящику. Опущенный пятак приводил «машину» в действие. Скрипнув, валик начинал хрипло тянуть знакомую мелодию:

Шумел, горел пожар московский,

Дым расстилался по реке...

Вытянув под столом уставшие ноги, Тимоша боролся с дремотой, склеивавшей налитые свинцом веки Мальчику было жарко, хотя он уже снял полушубок. Положив его на лавку, Тимоша приглядывался к соседям, побаиваясь недоброго человека, который может прельститься его одеждой.

Мальчику не нравился трактирный гомон и пьяное оживление Василия Кострова, распивавшего вторую бутылку водки с приятелем, оказавшимся в трактире. Сын Кострова, Ванюшка, прислонясь к стене головой, спал, а Тимоша с тоскою думал о своем двугривенном. Он был единственным, и если бы не дядька Василий, Тимоша ни за что не стал бы тратить в трактире деньги, которые мать дала на дорогу.

Старшего Кострова нельзя было узнать. Захмелевший, с растрепавшимися волосами, он сидел, обнявшись с незнакомым мужиком, и сиплым фальцетом подпевал трактирной «машине»:

Судьба играет человеком,
Она изменчива всегда:
То вознесет его высоко,
То кинет в бездну без стыда...

— Верно, милок, верно, — кивая головой, соглашался приятель Василия, поглаживая рыжеватую бородку и насмешливо поблескивая черными глазами. — Вознести-то, злодейка, забудет, а кинет — без ошибки.

— Парамон... Думаешь, сам в город-то иду? Нужда гонит.

— А ты не ходи. Чего в городе делать? Иди с Парамоном. Он тебе первый друг.

— А куда же мне с тобой идти? Ты дом ставить хочешь? — заплетающимся языком бормотал Костров. — Богатый, знать... Дом я тебе поставлю... Анбар срублю, доволен будешь. Я топором чего хочешь сотворю, только скажи. Тебе дом надо?

— Мне домовина из трех досок, может, понадобится, а дом ни к чему. Я, милок, не мужик, не купец и в дуду не игрец — птица вольная, веревочкой связанная. Был мужик, да весь кончился. Померла у меня баба, а мне помирать не захотелось. Земли клочок дали вместе с волей, а выкупать денег не нашел... Оно вроде ни к чему и воля стала. Ушел я из деревни. Сети славно вязал, а ныне все позабыл. Осьмое лето на стеклянном заводе в шихтарне пыль глотаю. На зубах, окаянная, хрустит... Ну, да ладно, живу. Домов мне, милок, не надо, но к делу я тебя определю: на заводе всякого люду только давай. Ящиков для товара да коробьев видимо-невидимо требуется. Дело верное, милок. А так куда пойдешь? Прежние фабрики в корень изведены.

— Теперь винокурни, слышь, ставят, — отозвался Костров.

— Когда еще поставят, а старых фабрик мало остается. В скудность приходят наши края, так что за работенку держаться надобно. Думаешь идти — пойдем, а то потолчешься в городе да сюда же и вернешься.

Василий ничего не ответил. Он сидел с закрытыми глазами, казалось спал. Парамон подождал немного и, пошатываясь, побрел к двери. Костров вдруг поднялся и крикнул:

— Погоди малость, Парамон!.. Сейчас.

Растолкав задремавших ребят, Василий подхватил на плечо зеленый сундучок и пошел к Парамону, поджидавшему у двери.

2

Прав был Парамон. Прогорали старые мануфактуристы.

Травой запустения покрывались дворы заброшенных фабрик. Глухая крапива и молодые березки росли в неположенных местах — на крышах разоренных заводов.

Петр Великий учредил Берг-коллегию, чтобы она вела учет рудных богатств и железоделательных заводов Российского государства. В ведомости Берг-коллегии записали железный завод компанейщиков — Панкрата Рюмина с товарищами, стоявший на реке Туманке в сорока верстах от корниловского хрустального. На окраине уездного города компанейщики поставили плавильню, рядом с ней — контору и каменную церковь. День и ночь дымила единственная домна завода. Оброчные крестьяне отливали котлы и чугуны. Проезжавший здесь академик Паллас, описывая свое путешествие, сказал про городишко, около которого имели компанейщики завод: «Он весьма жалок. Жители его лентяи и враги всякой промышленности». Но неудобств от соседства с лентяями компанейщики не испытывали. Завод работал исправно. По десяти тысяч саженей дров, покупаемых в казенных лесах, сжигала за год плавильня. Тридцать тысяч пудов разной посуды изготовляли здесь за год и переправляли ее на берега Волги, в калмыцкие степи, на ярмарки Малороссии.