Алмазная скрижаль

   Зал тонул во мраке. В бегающем луче прожектора копошились голые тела. Свивались в клубки и рассыпались по чьей-то неслышной команде. Очередь из «страждущих» все удлинялась. Голый «пивной» толстяк с трудом удерживал за плечи крупную девочку-олигофрена. С ее влажных вывернутых губ падала слюна. Толстяк почти ткнул ее лицом в руку жреца. Несчастная замычала тоскливо и протяжно.

   Огромный негр, глотнув из чаши, оскалился и прижался к коренастой толстухе с татуировкой на дряблых ляжках. Ягодицы его заходили в похотливом танце. На плечах, похожих на чугунные гири, выступил черный пот.

   Две обритые наголо девочки, гибкие, как ласки, с цепочками, продетыми сквозь пупки, с развратным тщанием принялись натирать друг друга кровью.

   Вадим пытался побороть дурноту, но он ничего не ел сегодня, в ушах нудно тенькало и позванивало. Похоже, Вальку тоже клинило. Порочная ласка шевелилась в его расширенных зрачках; хмельной, вожделеющий Дионис, распорядитель ночного пира. Запах вина мешался с его нервным горячим дыханием…

   Резко развернувшись, Вадим схватил Вальку за лацканы плаща, с треском рванул крепкую заграничную кожу и с размаху саданул по скуле.

   – Задушу! – хрипел он. – Зачем ты притащил меня сюда? Скурвить хочешь? Я сейчас разнесу весь этот балаган к ейной матери!

   Валентин отряхнулся, оправил плащ. Он опять был в идеальной форме.

   – Не сердись, брат. Я привел тебя не на экскурсию в спальню маркиза де Сада, а для уточнения некоторых нюансов. Наш с тобой подопечный, Лева Дрозд, ходил сюда с мая прошлого года. Он стал одним из учеников Зверя, мастера Терриона. Ты видел этого господина с чашей в центре композиции. Мы постоянно снимаем их сборища. Надо следить, чтобы им не пришло в голову что-нибудь похуже.

   – Значит, камень, который они попирают, – столп мироздания, алтарь… – Вадиму вспомнилось лицо жреца – варварская смесь глумления и тупой власти. – Голую блудницу сажали на алтарь якобинцы. Значит, это один и тот же культ, культ крови и Якова.

   Не суждено им было расстаться в тот вечер. Купив в ночном магазине водки, они еще долго сидели в неприбранной комнатухе Костобокова. Крошили черный хлеб, ножами ели тушенку из банки, как на войне… И стыдно, и сладко было вот так напиваться, глядя в лицо верного Вальки. И слова над гробиком дружбы звучали особенно проникновенно.

   Поздно ночью, а может быть уже на рассвете, прощаясь, Валентин сжал его костистую шею так, что хрустнули позвонки, стукнул теплым лбом о висок.

   – Ты мне дорог, как брат, Вадимка, ты – то, чего мне не хватает… Ну, нет у меня твоей крепости, твоей праведности. Оттого так и тянет к тебе. У тебя есть то, что дает тебе силы жить. Твоя земля, твоя родная Кемжа, твое озеро, изба, мать. От них твоя сила. – Валентин говорил медленно, вкладывая в слова всю свою любовь, уважение и благодарность, и горечь прощания, и страх перед будущим. – Понимаешь, я не могу играть по их правилам. А они уже везде. Ты – единственный, с кем я еще могу говорить открыто и свободно, зная, что ты все поймешь, сбережешь, не выдашь…

   – Спасибо, Валька, я понял почти все, кроме одного… Ну да ладно, проехали… Да, вот еще, помоги мне разыскать одну старушку, и больше я не стану тревожить тебя по пустякам.

   – Держу пари, твоя «старушка» молода и хороша собой, как небесный ангел. Ох и жук ты, Костобоков, ох и жук! Ну, выкладывай свою «старушку». Ах, Виктория Хорда, шестидесяти лет от роду… И этот «божий одуванчик» упрятали в «желтый дом»? Вот злюки… Ну, это дело поправимое! Поможем…

* * *

   «Дом скорби», где томилась Виктория Павловна, был горчичного, как взошедшая корь, цвета. Отовсюду било яростное, недавно народившееся солнце, оглушавшее до звона в ушах, до слепящих багровых полос перед глазами. Казалось, волны радости расходятся по гороховым стенам приюта. Весна, еще одна весна! На дорожках шумно дрались воробьи, ликовали, величались перед подругами, словно не осталось на земле необогретых уголков, где еще таились семена болезней и зимней грусти. А Виктория Павловна? В каких лабиринтах сейчас блуждала ее душа? Почему заблудилась она меж двух бездн, Света и Мрака, или по воле своей избрала глухие сумерки безумия, или случайно оскользнулась с туго натянутой жилки разума, как падает на плоскую арену сорвавшийся канатоходец?

   – Полюбуйтесь, еще один племянник… – прошипела регистраторша. Ее красное лицо с короткими, но настойчивыми усиками не было смягчено и тенью сострадания к страждущим и их опечаленным родственникам. Она с силой захлопнула больничную книгу и шумно удалилась, бросив привычное: «Ждите…»