Алмазная скрижаль

   Он узнал его почти сразу: те же вислые губы-брыли, крупный переломанный нос, долетел и запах – спекшегося многодневного пота и прелого птичьего пера. Стуча подбитыми сапогами, Гувер слонялся по подземелью, светил фонариком по углам, пробовал приподнять и сдвинуть плиту. Из темноты подземелья вышли еще двое, докурили, прижгли окурки, поторопили начальника безмолвным жестом. Тот сплюнул в пол и грузно зашагал вниз по ступеням.

   Через час, не раньше, отец Гурий вышел из храма. Прячась за стену, окинул взглядом озеро. Озеро было светло и пустынно. Он стоял, дрожа от предутреннего холода, пока за озером не послышался звук вертолетного двигателя. Вертолет летел в сторону Хонги – приозерного сушняка, дикого и необитаемого места.

Глава 9 «Белая Индия»

   Изба – святилище земли

   С запечной тайною и раем…

Н. Клюев

    Июнь-разноцвет… В эту пору день у нас вовсе не меркнет; отдает солнышко всю силу земле; в полях рожь колос выметывает, в лесах земляника бочком алеет. Росы в июне обильные, медвяные, по утрам свежим сеном с лугов веет, – не надышаться. Прежде еще лен в эту пору сеяли, сразу после Ивана Долгого, радовались: «долгий денек вытянет ленок»… А сеяли его бабы да девки, донага раздемшись: лен обманывали. Увидит лен девку голую, да и сжалится над сиротой, уродится длинный да мягкий, девке на обнову, на крепкую справу, в девичью укладку на приданое. Но эта жизнь старинна, глубока, всего не упомнишь…

   Эвон, как распогодилось, всякая животина радуется в эту пору, вот и куры довольны теплом, громко стучат носами о выскобленное донце сковородины. Радостно и привольно от всего этого и человеческой душе.

   Бабка Нюра стояла на высоком крыльце, большая, статная, в пятничном темном платочке вроспуск, как носят староверки; высока, густоброва, серьезна, как есть статуя солдатки в простом и скромном ее величии.

   Видно с крыльца – далеко. За исклеванным курами лужком, за забором темнеет низина – пастбище. Правее – синяя полоска бора, в другую сторону, до самого горизонта – разноцветные заплатки хозяйских гряд, покосы, баньки, нестройной гурьбой сбегающие к озеру. Позади, за деревней – оглаженные ледником спины холмов. Даль благословенная. Вот так бы и стоять, прижмурившись на утреннее солнышко, чтобы тихо отдыхало натруженное тело. «Нюрка и сщас красива бабка, гладенька», – судачили о ней на деревне. И верно, хотя и была она уже в том возрасте, когда скоропроходящую красу щедро заменяют здоровье и природное добросердечие. Русская широковатость лица мешалась в ней с вепсской остротой и настороженностью черт. Глаза светлые, с таежной печалинкой в глубине, не велики и ресницами, по северному обычаю, не богаты. Личико – почти без морщин, столь туго обтянуты лепные скулы, тонкий нос и крепкий подбородок. И зубы еще ядреные, ровно посаженные, на зависть молодицам. В лице ее, чуть расплывчато, отпечатались все черты северного русского лика, и быть бы ей, с ее могучей статью, начальницей крепкого, живучего, многолюдного рода. Такое округлое широкое сложение в народе называли «родущим», но плечи ее никогда не знали мужних объятий, и чрево навек осталось нераспечатанным. Война ли виновата, или что еще, не ведал никто. Только бабкою Нюра стала, минуя материнскую ношу.

   Во дворе гуляла последняя бабкина живность – курки, все, что осталось от белых сытых коников, от костромских удойных коров с человечьими глазами, от коз пуховых, от шелкорунных овечек, от говорливой птицы, от злых сторожевых псов с изрядной долей волчьей крови, некогда охранявших этот богатый двор. Последних овечек и комолую козу выменяла бабка на старенькую «люминевую» лодку с разбитым мотором, для Ераски, побаловать сироту. Да вот куры что-то расшумелись…

   Так и есть, кого-то ветром с озера надуло. У калитки нерешительно топтались незнакомые люди, по виду приезжие.

   – Ну-тка ступай сюда, обдериха тебя забери… Ераско, слышь ты, неслух? Эвон пришли, твой мешочек спрашиват, – бабкин голос, зычный, как пастушья дудка, подбросил Герасима с сенника.

   Рюкзак, найденный на озере, был укромно притулен за печкой в старой заброшенной баньке, для верности присыпан мусором и укрыт ящиком пыльных «будылей». Но скрыть что-либо от дружественного внимания соседей в маленькой деревеньке еще никому не удавалось. Все уже давно и подробно знали о найденных на озере вещах, которые Герасим не спешил отправлять в район.

   Сладко спится летом «на сенах» – высоком ворохе прохладной млечной травы, вот и распарился, размяк. Герасим выглянул во двор с высокой повети и ошалел; на немятой траве-мураве, среди желтиков и ромашек стояла босая пава в коротеньком сарафане. Золотистая коса лежала поверх ровно загоревшего плеча. Герасим торопливо огладил волосы, потуже затянул гашник домашних портов и соколом слетел с повети.

   – Вот я, здрасте, – наспех обтерев о штанину вспотевшую ладонь, Герасим потянулся навстречу девушке.