Алмазная скрижаль

Белокаменная мачеха-прорва сулила лишь одно, и Настя приняла ее условия и свой промысел грязным не считала. Она не гнушалась никем и смело шла в самые угарные места. В самом изломанном и пропащем мужике она находила что-то неподсудное и отдавалась почти искренне. Особенно привечала солдат, носимых ветром между госпиталями и горячими точками, с них она часто и денег-то не брала, догадываясь, что каждому солдатику судьбой должна быть назначена своя Кармен. И такая жуткая, противоестественная на этом дне любовь ко всему живому и преступная жалость жили в ее сердце, что отец Гурий терялся и умолкал, едва приступив к проповеди.

Уже пять дней отработала она на чайной фабрике упаковщицей, и в узкой комнатенке водворился дух чистоты и мира, вернее, терпкий запах чайных листьев и лампадного масла. Теперь она уже наравне с отцом Гурием становилась перед образом. Он слышал рядом ее частое, неглубокое дыхание, и утешней и слаще лилась молитва.

Он долго не решался сказать Насте о своем отъезде, но тень разлуки уже кружила над их дружбой, и Настя чувствовала его настроение.

– Я ненадолго, исповедуюсь, благословлюсь, навещу духовника и сразу назад, – оправдывал свой отъезд отец Гурий.

На самом деле до Калязинской пустыни, где подвизался его духовный отец, было несколько дней пути на перекладных, да и мать надо было навестить. Денег на столь дальний путь не было, но отец Гурий уже научился путешествовать без денег и документов.

– Не уезжай, – просила Настя, жалостно морщась. – Клянись, что приедешь…

– Клясться, Анастасия, грех. В молитвах будем едины. Без меня молись каждый вечер. Душа твоя воскресла, молись чаще, Настя, питай душу хлебом молитвы…

И больше не сдерживая себя, он наклонился и поцеловал ее в теплый пробор, темнеющий в крашеных прядках, как тропка в пшеничном поле.

Скромная благодать русской равнины, новорожденная лазурь и ослепительный весенний свет солнца радовали отца Гурия, как радует выздоравливающего окошко, распахнутое в яблоневый сад. Высокие пышные снега обдуло первым теплом, на солнцепеке пузырился серый оплавленный наст, но в чаще снег еще был по-зимнему опрятен и чист. Вдоль дороги синели стежки лисьих троп, узорочье птичьих следов, мышиные канавки. Шелковистая лыжня то пересекала дорогу, то ныряла в густой хвойник. От густой синевы небо казалось темным. Плакучая березовая рощица громко постукивала ветвями на молодом ветру. Стройная, точно из сахара выточенная колоколенка показалась из-за деревьев. Навстречу потек протяжный постный звон.

Отец Гурий поспешил в собор, где еще шла утренняя служба. Он окунулся в церковную духоту, в запах воска и ароматных курений, в смолистый дух вперемешку с запахом ветхости и молодого пота. Его привычно успокоило обилие прихожан, стекшихся сюда издалека, из окрестных поселков и деревень. Церковь была полна, пищали младенцы, шмыгали под ногами дети постарше, несколько крепких бородачей в темных пиджаках басили псалом, разбитыми голосами подтягивали старухи. Навстречу к нему потянулись за благословением сложенные лодейкой руки, и он радостно ощутил в себе привычный мир. Отца Сергия на службе не было, его место у солеи было занято прихожанами. Не дождавшись конца службы, отец Гурий поспешил в келью старца. Навстречу вышел незнакомый келейник, маленький, чернобородый. Его глаза словно ощупывали отца Гурия, вызнавая его тщательно схороненную в накладном кармане тайну. Он терпеливо выслушал приезжего монаха и пообещал до вечерней службы проводить к старцу. Отец Гурий с испугом заметил шестой, робкий и коротковатый, перст на его руке, поглажива ющей черную бородку.

Сергий, духовник отца Гурия, болел давно и неизлечимо. Его недуг обострялся каждой весной, едва сырой южный ветер приносил первую оттепель.

Отец Гурий с тревогой думал о встрече со старцем, боясь опечалить его. Даже молитва его была рассеянной, неполной. За окнами трапезной, куда пригласил его отобедать келарь монастыря, прыгали синицы, ежеминутно ныряя в берестяную кормушку под окном. Отец Гурий невольно засмотрелся на суету их маленького царства. Кто завтра накормит и приветит его?

Неслышно подошел келейник. Двигался он со своеобразной грацией, свойственной людям невысокого роста; перекрестился, шепнул что-то на ухо келарю и слегка тронул отца Гурия за рукав, приглашая к старцу.