Алмазный век

Наконец Нелл забежала за угол дома, остановилась и с надеждой выглянула.

Она видела пустую улицу перед домом, в котором прошла вся ее жизнь. В конце квартала большой медиатронный щит светился рекламой кока-колы в издревле принятых этой компанией багрово-красных тонах.

На его фоне четко вырисовывались два силуэта: Берта и круглоголового китайцы.

Они танцевали.

Нет, танцевал только китаец. Берт просто шатался как пьяный.

Нет, китаец не танцевал. Он делал упражнения, которые Самбо показывал Нелл. Он двигался плавно и красиво, и лишь на какой-то миг все его мускулы соединились в одно взрывное движение. И взрыв этот был направлен на Берта.

Берт упал и с трудом поднялся на колени.

Китаец собрался в одно черное семя, взмыл в воздух и распустился в цветок. Нога его коснулась Бертова подбородка, но не остановилась, а продолжала двигаться. Берт рухнул, как выплеснутая из бочки вода. Китаец замер, выровнял дыхание, поправил шапочку и кушак. Потом он повернулся к детям спиной и пошел по середине улицы.

Нелл открыла Букварь. На картинке Динозавр, черный на фоне красных замковых окон, стоял над поверженным бароном Бертом. В зубах он держал дымящуюся жердину.

Нелл сказала:

– Мальчик и девочка убежали в Страну-за-морями.

Хакворт отбывает из Шанхая; его размышления о возможных мотивах доктора Икс

Как только диктор произносил в микрофон имена древних китайских городов, отправляющиеся резко тормозили на заплеванном полу шанхайского аэропорта. Они ставили сумки, шипели на детей, сдвигали брови, подносили ладони к ушам и растерянно кусали губы. Положение не улучшило многочисленное бурское семейство (женщины в чепцах, мальчики в грубых деревенских штанах), которое сошло с дирижабля и хриплыми, низкими голосами затянуло благодарственный псалом.

Объявляя рейс Хакворта (Сан-Диего с посадками в Сеуле, Владивостоке, Магадане, Анкоридже, Джуно, Принс-Руперте, Ванкувере, Сиэтле, Портленде, Сан-Франциско, Санта-Барбаре и Лос-Анджелесе), диктор явно посчитал ниже своего достоинства, выше своих возможностей, либо и то и другое, говорить в одной фразе на корейском, русском, английском, французском, салишском и испанском, поэтому некоторое время просто бубнил в микрофон, будто не профессиональный диктор вовсе, а разочарованный жизнью вокалист в третьем ряду огромного хора.

Хакворт знал, что до самой посадки может пройти несколько часов, а там еще невесть сколько дожидаться взлета. Однако прощаться когда-то надо, почему бы не сейчас. Держа Фиону (такую уже большую и тяжелую) на одной руке, а другой сжимая ладонь Гвен, он протиснулся через толпу пассажиров, нищих, карманников и лоточников с самым разнообразным товаром – от рулонов натурального шелка до краденной интеллектуальной собственности, – в уголок, где царило относительное затишье и где Фиону можно было безопасно спустить на пол.

Сперва он обернулся к Гвен. Потерянное выражение застыло на ее лице с того дня, как он объявил о своем новом назначении, «природу коего я не вправе разглашать, скажу лишь, что оно затрагивает не один мой отдел и не „Джон-дзайбацу“ только, но будущее всей филы, которую ты имеешь счастье от рождения называть своей и которой я присягнул в неумирающей верности» и скором отъезде в Северную Америку на «неопределенно долгий срок». Постепенно стало ясно, что Гвен не понимает. Поначалу Хакворт досадовал, видя в этом симптом незамеченной прежде интеллектуальной ограниченности, но потом понял, что дело – в состоянии души. Хакворт отправлялся в крайне романтическое предприятие прямиком из «Газеты для мальчиков»*. Гвен не получила в детстве своей порции приключенческого чтива и попросту не могла все это вместить. Она пошмыгала носом, утерла слезы, чмокнула мужа в щеку, обняла и, выполнив свою роль без должной мелодраматичности, отступила в сторону. Хакворт, чувствуя себя обделенным, сел на корточки перед Фионой.

Дочь, похоже, лучше прочувствовала ситуацию; она плохо спала последние несколько ночей, просыпалась, жаловалась на кошмары, а всю дорогу к аэропорту сидела смирная и притихшая. Она подняла заплаканное личико. Слезы навернулись Хакворту на глаза, из носа потекло. Он громко высморкался, на мгновение закрылся платком и взял себя в руки.

Затем он вытащил из внутреннего кармана прямоугольный сверток, завернутый в медиатронную бумагу, на которой качались от ветра нежные весенние цветы. Фиона мгновенно просветлела, и Хакворт в который раз невольно улыбнулся прелестной готовности маленьких людей сдаваться на откровенный подкуп.

– Извини, что порчу сюрприз, – сказал он, – но я сразу объясню, что это – книга. Волшебная. Я сделал ее, потому что очень тебя люблю и не мог придумать, как иначе выразить эту любовь. Где бы я ни был, всякий раз, как ты откроешь страницы, я буду с тобой.

– Спасибо огромное, папочка, – сказала Фиона, принимая подарок обеими руками.

Хакворт не удержался, сгреб ее в охапку, крепко обнял и поцеловал.