Алмазы Джека Потрошителя

– Врача зови! – крикнет он.

И Маккартни сам, забыв о ревматизме и недоверии к докторам, кинется за врачом. Констебль останется в запертой комнате.

Спустя четверть часа в комнату войдет доктор Джордж Багстер Филлипс, а немногим позже – инспектор Абберлин, которого Дью не осмелится не впустить.

«Поверхность живота и бедер была удалена и брюшная впадина освобождена от кишечника. Груди были отрезаны, руки – искалечены несколькими зубчатыми ранами, лицо изрублено до не распознавания особенностей, ткани шеи разрублены до позвоночника. Кишки были найдены в разных местах; матка, почка и одна грудь – под головой, другая грудь – под ногой, печень – между ногами. Кожа и ткани, удаленные с живота и бедер, лежали на столе. Лицо изрублено во всех направлениях: нос, щеки, брови, уши частично иссечены. Губы были разорваны и разделены несколькими разрезами, выполненными наискось до подбородка. Кожа живота разделена на три больших сегмента. С правого бедра мясо было срезано практически до кости»[5].

Эта запись будет сделана доктором за столом Мэри Келли, в присутствии всех крупных полицейских чинов. Наличие инспектора Абберлина, официально пребывающего «на излечении», никому не бросится в глаза. И естественно, что никто не обратит внимания на неестественную бледность и закушенную до крови губу.

Я ждал его, и он пришел.

Мой друг. Мой враг. Лжец, который обманул лжеца. Есть в этом некая парадоксальность. Но высшая справедливость – навряд ли.

Когда я понял все? Коснувшись губами рыжих волос, ощутив иной, чуждый запах? Или позже, увидев лицо? Белое пятно в сумраке ночи. Незнакомые черты. Отвратительные, как отвратителен обман.

Медь, спрятавшаяся под позолотой.

Олово, скрытое в серебряной фольге.

Ложь!

И она привела меня в ярость. Я бил и резал, нанося рану к ране, выстраивая рисунок моего гнева. И остановился, лишь поняв, что напрочь стесал то другое, неправильное лицо.

Не уходил – убегал, оставив окно приоткрытым. А идиот Филлипс, которому, если принять во внимание цвет его лица, осталось недолго жить, уверил, что окно закрыли.

Заперли.

И кто бы мог совершить подобное? Тот, кто шел по моему следу, но воздержался от последнего удара. Почему? Уж не потому ли, что желал нанести его лично.

И я остался в кабинете, зная, что именно сюда Абберлин придет. Погасив свет, я улегся на кушетке, как делал когда-то, когда приходилось ночевать в больнице. Не думал, что усну, но все же задремал. Проснулся от нежного прикосновения к щеке.

Лезвие-гадюка скользнуло вниз, и щетина глухо зашелестела.