Алмазы шаха. Повести, роман

- Да. Но я не хотела, чтобы хоть кто-то знал, куда мы улетаем на самом деле. Поэтому и назвала, что первым пришло в голову. Амстердам.

- Но… кто бы об этом узнал? Нас же никто не провожал.

- Миша… Для меня слишком важно то, что мы сейчас делаем. Я не хотела, чтобы даже ты знал об этом. Пока. Понимаешь? Ты мог проговориться. Случайно. Юсиф мог навести справки в кассе. Да мало ли что еще. Ну? Ты не сердишься?

- Да… нет. - Он обнял ее и поцеловал. Высвободившись, она откинулась в кресле. Сказала, закинув голову:

- Миша… Если бы ты знал, как я рада.

- Но… почему именно Торонто?

- По многим причинам. Во-первых, у меня там действительно есть родственник. Двоюродный брат. Он… занимает там довольно хороший пост. Знает весь город. И вообще.

- Он что - гражданин Канады?

- Нет, России. Но в Канаде уже лет семь. И не собирается уезжать. Я там была… в Торонто. Вполне милый городок. Там… огромный порт. Я подумала: ты ведь кончил кораблестроительный. Да?

- Кончил. Но если ты думаешь, что у меня что-то осталось в голове - ты глубоко ошибаешься.

- Зато осталась голова. Потом, в Торонто - язык. И… и… - Замолчала.

- Что «и»? - напомнил он.

- Ну и - мне кажется, Торонто дальше всего от того.

- От того? От чего «того»?

Она не смотрела на него. Ее взгляд застыл где-то на табло, показывающем вылет и приземление самолетов.

- Ну… от того. Что осталось у тебя там. Все, Миша. Идем в кассу.

57

Через два часа они сели в самолет - и летели еще восемь часов.

После приземления, выйдя вместе с Галей на летное поле, Миша увидел надпись над фронтоном аэровокзала: «Торонто». Вдохнул влажный свежий воздух. И подумал: а почему бы и нет?

В ЧУЖИХ НЕ СТРЕЛЯТЬ 1

Ночью шестого июня 1912 года в юго-восточной части Петербурга, недалеко от Московских ворот, раздался надрывный собачий вой. Собака лаяла зло, с подвыванием, мешая спать горожанам.

- Что это с Шариком, вторые сутки спать не дает…

Лай собаки был не простым, он переходил в рычание и визг. Дворник Баскин, нащупав в темноте одежду, встал, чертыхнулся и вышел на улицу. Несмотря на второй час ночи, было светло; собачья конура стояла далеко, наискосок по двору, у самого забора. Нехотя двинувшись туда, Баскин еще раз на ходу прислушался: собака просто заходилась злобным воем, слышно было позвякивание железа - животное рвало цепь.

- Черти б тебя взяли, уволят из-за шума… Шарик, фу!

Остановившись у конуры, Баскин посмотрел на собаку. Огромный пес бурой масти со свисающим вниз подшерстком замолчал, но, глядя в пространство, продолжал вздрагивать и тихо рычать. Дворник тронул пса за загривок, недовольно потряс:

- Очумел совсем! Что лаешь? - Всмотрелся в светлую мглу. За большим, изрытым канавами и заросшим бурьяном пустырем привычно темнел корпус электромеханического завода. - Ну что людям нервы портишь, никого ж нет? А, пес?

Глядя на хозяина, Шарик на всякий случай вильнул хвостом. Помедлив, коротко тявкнул.

- Давай, Шарик, чтоб не было этого больше! Слышишь?

Баскин оставил пса и, придерживая на ходу штаны, вернулся в свою каморку. Улегся, попытался заснуть - не получилось. Сказал, прислушиваясь к дыханию спящей рядом жены:

- Все ж зря собака лаять не будет. Пьянь всякая ходит вокруг, черти б ее драли…

2

Еще через сутки совсем на другом конце Петербурга, приближаясь среди спящих домов к Голодаю, медленно передвигалась небольшая прогулочная пролетка - ландо.

В 1912 году Голодай, северная часть Васильевского острова, представлял собой одно из самых заброшенных мест Петербурга. Отделенный от Петроградской стороны Малой Невой, а от Васильевского острова речкой Смоленкой, Голодай также был своего рода островом, почти необитаемым. Центр этого островка занимали болота, на западной части размещались керосиновые склады, на восточной, около Немецкого и Армянского кладбищ, - канатная фабрика и Чухонская слобода. Кроме слобожан, работников фабрики, здесь никто не жил, и за самой слободой убогий пейзаж нарушали лишь несколько деревянных домиков.

В два часа ночи седьмого июня 1912 года из-за белых ночей было светло как днем, поэтому можно было легко разглядеть небольшое ландо, запряженное вороной кобылой. В тишине ночной белизны ландо медленно двигалось вдоль берега Малой Невы, но Пятигорской улице. Вряд ли кто-то мог бы заметить движение экипажа - слобожане спали, гуляющие сюда не заходили, лошадь же, умело придерживаемая вожжами, шла тихим ровным шагом, не издавая ни звука. Плавное беззвучное движение лошади и седоков казалось сейчас неестественным; но если допустить, что кому-то удалось бы рассмотреть ноги кобылы, он увидел бы надетые на копыта специальные резиновые галоши, заглушающие звук.

На узких козлах, тесно прижавшись друг к другу, сидели двое мужчин во фраках и котелках. Одному было около тридцати, второй, сухопарый, с подстриженной щеточкой светлых усов, державший вожжи, казался постарше. Оба сосредоточенно следили за дорогой и молчали: видно, знали друг друга хорошо и все понимали без слов.