Almost blue

Я несколько раз их слышал по радио, я знал, что они были в газетах, что их передавали по телевизору, потому что мать как-то раз поднялась ко мне и спросила, не обо мне ли шла речь в передаче «Прямой репортаж». Там обращались к незрячему, который звонил неделю тому назад. Пусть он как можно скорее свяжется с инспектором Негро. Как можно скорее. Убедительная просьба.

Я не связался.

Я ей не позвонил. Ведь за все те годы, пока я слушаю голоса города с помощью радиосканера и слышу, как люди обмениваются адресами, именами, номерами телефонов, я ни разу не вмешался и не вступил ни с кем в контакт. Ни разу. Да и зачем бы мне это делать? Что я скажу? Что мне ответят? Но в ту ночь все было по-другому. Она выдыхала слова с силой, с большим напором, и в то же время звуки дрожали у нее на губах так, будто она боялась их отпускать на волю. Я хотел ей помочь. Помочь вытолкнуть прочь эти звуки, выдуть их, как чистую ноту, круглую, насыщенную, звенящую в победном соло. Я хотел подмешать немного желтого и красного в ее голубой голос. Я хотел ей помочь.

Я ей не позвонил. Но знал, что рано или поздно она все равно меня найдет.

В самом деле, пришла моя мать:

– Симоне, ты у себя? Эти синьоры хотят поговорить с тобой…

Я встаю, ощупываю настольную лампу под абажуром: проверяю, выключена ли она. Потом опять иду к дивану, забираюсь туда с ногами, отворачиваюсь к стене. Однако на этот раз бесполезно притворяться спящим.

– Симоне? Боже, ну и темень… сейчас зажгу свет. Иногда горит целыми днями, а иногда наоборот… сами понимаете. Симоне… ты спишь?

Щелчок выключателя предупреждает меня о том, что теперь моя мансарда освещена. И в ней люди. Много людей. Мать с еле слышным шуршанием пересекает комнату, отодвигает вращающийся стул, который стоит у меня перед компьютером, и говорит:

– Располагайтесь, прошу вас. – А потом мне: – Ну же, Симоне, вставай.

Около двери стоит мужчина, он дышит тяжело, с присвистом, как заядлый курильщик. Рядом с ним – другой. Шмыгает носом, чем-то бренчит то так то этак; звук тусклый, приглушенный – скорее всего монеты в кармане.

Но где же она?

– Я – инспектор Негро, синьор Мартини. Со мной инспектор Матера и суперинтендант Саррина, итальянская полиция. Рады, что вы согласились с нами уви… встретиться.

Я ничего не говорю. Сажусь на диване, скрестив руки на груди. Скрипучие резиновые подошвы приближаются, стеная на половицах. Я слышу, как она размыкает губы, набирает в грудь воздуху, прежде чем заговорить, делает это с силой, с напором, будто хочет надуть этим воздухом слова и выпустить их как гроздь воздушных шаров. Ей неловко.

– Меня зовут Грация, мне двадцать шесть лет, я среднего роста, темноволосая, одета в куртку оливкового цвета и стою перед вами, синьор Мартини.

– И что?

Мать вскрикивает:

– Симоне!

– Я думала, вам хотелось бы знать, как я выгляжу… я заметила, что вы смотрите в другую сторону, и…

– Я, инспектор, не смотрю ни в какую сторону. Я не могу никуда смотреть.

– Симоне!

– Простите меня. Я думала, вам хотелось бы… скажем… воссоздать мой внешний облик.

Я улыбаюсь:

– Да? И каким же образом?

– Симоне!

Она молчит. Я слышу, как шуршит синтетическая ткань: она как будто поворачивается, и в какой-то момент я думаю, что она уходит. Нет, не думаю… боюсь, что она уходит. Но стенания резиновых подошв не слышно. Просто ее голос поменял направление.

– Не могла бы я остаться наедине с синьором Мартини? И вы, синьора, тоже… спасибо.

Одышливый пыхтит еще сильнее. Сто Лир говорит:

– Прошу вас, синьора, на минуточку.

Мать возражает:

– Но…

Потом скрежещет дверная ручка, и дверь захлопывается со вздохом, словно ставится точка.

– Но, – повторяет мать уже вдалеке, на лестнице, – но…

Мы одни. Колесики кресла, которое стоит передо мной, скрипят по полу. Подушка на сиденье со свистом сплющивается. Она села и, наверное, наклонилась вперед, положив локти на колени, – да, наверное, так, потому что ее голос раздается прямо у моего лица:

– Синьор Мартини… можно мне называть вас Симоне? Может, перейдем на «ты»?

– Нет.

– Послушай, Симоне…

Почему мне вдруг вспоминается некий намек на музыку, далекую, неуловимую, как легкая складка на ткани, которая расходится, едва попытаешься ее ухватить? Это первые такты, возможно вступление к какой-то мелодии, которой никак не вспомнить.

– Я понимаю, что должна просить у тебя прощения. Понимаю, что должна была выслушать тебя, когда ты позвонил; если бы только я прислушалась к твоим словам, мы, может быть, смогли бы спасти ту девушку… может быть. Но в тот момент я была рассеянна, думала о другом и, по правде говоря, ничегошеньки не уразумела из твоих слов.