Алоха из ада (ЛП)

Я не думал, что вид Тартара так сильно заденет меня за живое. Я всегда представлял себе, что это будет ад, возведённый в абсолют. Пытки, хаос и жестокость в планетарном масштабе. Горы содранной плоти. Моря совершенной ярости. Но всё ещё хуже. Тартар — это унылое сокрушительное отчаяние. Может, Небеса и не были тем местом, куда ты направлялся, но теперь даже ад — давно минувшее далёкое воспоминание. Данте ошибся, когда разместил табличку «Оставь надежду, всяк сюда входящий» на входе в ад. Вот где умирает всякая надежда, даже для монстров.

Я здесь всего несколько минут, и это место начинает ломать меня, как и своих постоянных обитателей. Я думаю о Кэнди, но мне уже трудно вспомнить её лицо. Я могу смутно представить очертания её тела, но не её голос, или какова она на ощупь. Когда я пытаюсь вспомнить наш номер в гостинице, он воспринимается таким же унылым и мёртвым, как и это место. Что я делаю, сближаясь с ней? Даже если предположить, что я выберусь отсюда, хочу ли я втягивать её в такую жизнь? Взгляни, что случилось с Элис. Взгляни, где я теперь. Я здесь всего десять минут, а уже скучаю по аду.

Кэнди — большая девочка и может сама делать свой выбор, но что, если она сделает неправильный выбор? Придётся ли мне снова проделывать это через год, когда кто-нибудь убьёт её и похитит её душу?

Ангел в моей голове плохо справляется со всем этим. Полное дерьмо. Мне не принесло радости нахождение в заложниках, когда он взял верх, пока я болел зомби-худу. Мне хватило его режима мальчика из церковного хора, так что теперь он может плестись в хвосте, пока я придумываю способ выбраться отсюда.

То, что на расстоянии выглядит как туман, изменяется и разделяется. Это пар, выходящий из огромной старомодной открытой печи под гигантским котлом с трубопроводами наверху. Как сцена из «Метрополиса»[268]: безучастные, но эффективные рабочие снимают души с цепей транспортёра и швыряют их в огонь. Те, кто не поджаривает дважды мёртвых, регулируют чугунные клапаны и огромные рычаги. Они проверяют датчики и отводят ураганы пара, поддерживая стабильное давление.

Я проталкиваюсь сквозь толпу. Это как идти по пшеничному полю. Они настолько бестелесны, что я едва чувствую духов вокруг себя. Морозильник тянется на мили во всех направлениях. Я мог бы бродить здесь годами, так и не увидев ни единого знакомого лица.

— Генерал Семиаза! — кричу я.

Головы медленно поворачиваются в мою сторону. Это движение расходится рябью, словно я бросил камень в пруд мёртвых. Давно здесь никто ни на что не обращал внимания.

— Генерал Семиаза!

Ничего. Я роюсь в кармане и достаю зажигалку Мейсона. Зажигаю её и держу высоко, словно надеясь услышать на бис «Свободную птицу»[269]. Комната наполняется светом. Тысячи душ, годами не издававшие ни звука, внезапно пытаются говорить. Это похоже на ветер с дальней стороны холма. Некоторые души бросаются ко мне и падают на колени, молитвенно подняв руки. Они считают меня Иисусом на Страшном суде, сошедшим, чтобы спасти их. Извините, но вряд ли любой из вас находится в верхней части списка на Вознесение.

— Семиаза!

Кто-то кричит мне в ответ. Голос сначала слабый, но становится громче по мере того, как толпа расступается, пропуская кого-то, пробивающегося сквозь неё. Я мало что могу сказать о нём, кроме того, что на нём грязные ошмётки адовской офицерской формы. Я направляюсь к нему с зажигалкой над головой.

Нам требуется около двадцати минут, чтобы встретиться посередине.

— Генерал Семиаза?

Он колеблется, не уверенный, стоит ли ему признавать это.

— Да, — отвечает он.

— Я здесь, чтобы вытащить тебя отсюда.

— Ты? И зачем бы Отцу посылать ангела за мной, одним из своих самых идейных предателей?

— Бог бы не прислал тебе пиццу даже на твой день рождения. И я не ангел. Я — Сэндмен Слим.

Семиаза худощав, но двигается изящно, как будто был создан для того, чтобы всегда быть в движении. Его лицо почти так же изуродовано шрамами, как и моё. Когда он улыбается, половина лица неподвижна.

— Ещё один? Я повстречал здесь внизу сотню Сэндменов Слимов. Ты впечатляешь не больше, чем любой из них. На самом деле меньше, в этих грязных лохмотьях. Кроме того, Сэндмен Слим — смертный. Ты же адовец.

— Нет. Не адовец. Это он, — звучит ещё один голос.

Я закрываю зажигалку и оборачиваюсь. Толпа вздыхает и стонет, когда свет исчезает.

Это Маммона.

— Нравится моё лицо, да?

Там, где должно быть его лицо, — сплошное жаркое из свинины с кровью.

— Привет, генерал. Как шея?

Семиаза смотрит на меня, но говорит с Маммоной.

— Это тот, кто разделал тебя?

Маммона кивает.

— Боюсь, да.

Я протягиваю Семиазе руку.

— Пожмите мне руку, генерал.

Он смотрит на меня так, как будто это последнее, чего ему хочется сделать.

— Я не прошу тебя быть соседом по комнате, но я проделал долгий путь, чтобы повидаться с тобой. Это меньшее, что ты мог бы сделать.

Он медленно поднимает руку и кладёт её в мою. Она обладает весом и массой. Я могу ощущать её.

— Маммона сказал правду. Они засунули тебя сюда живьём.

— И они с огромной радостью наблюдали, как я ухожу.

— Мне знакомо это чувство.