Альпийская баллада

Он неподвижно сидел на земле, неотрывно следя за немцами, и все внутри у него разрывалось от горя и беспомощности. Перед собственной совестью он чувствовал себя ответственным за ее судьбу. Только что он мог сделать? Если бы хоть немного доступнее был обрыв, а то проклятый, нависший над бездной карниз, за ним еще один, а дна так и не видно в мрачном тумане, даже не прослушивался шум потока. Опять же нога, разве можно удержаться на такой крутизне? И вот все это, собравшись одно к одному, определило их неизбежный конец.

— Руссэ! Рэттэн! Рэттэн! Руссэ! — слабо доносился из седловины голос безумного.

Джулия, увидев на седловине немцев, привстала на колени и вскинула маленькие свои кулачки:

— Фашисте! Бриганти! Своляч! Нэйман зи унс! Ну?[46]

На седловине примолкли, затихли, и ветер вскоре донес оттуда приглушенный расстоянием голос:

— Эй, рус унд гурен! Ми вас будет убиваль!..

И вслед второй:

— Ком плен! Бросай холодна гора. Шпацирен горяча крематориум!..

Лицо Джулии снова загорелось яростной злостью.

— Нейм! Нейм! — махала она кулачками. — Ком нейм унс! Нун, габен зи ангст?![47]

Немцы выслушали долетевшие до них сквозь ветер слова и один за другим начали выкрикивать непристойности. Джулия, злясь от невозможности ответить им в таком поединке, только кусала губы. Тогда Иван взял ее за плечи и прижал к себе. Девушка послушно припала к его груди и в безысходном отчаянии, как дитя, заплакала.

— Ну не надо! Не надо. Ничего, — неловко успокаивал он, едва подавляя в себе приступ злобного отчаяния.

Джулия вскоре затихла, и он долго держал ее в своих объятиях, горько думая, как здорово все началось и как нелепо кончается. Наверно, он абсолютный неудачник, самый несчастный из всех людей — не смог воспользоваться такой благоприятной возможностью спастись. Голодай, Янушка и другие сделали бы это куда лучше — добрались бы уже до Триеста и били бы фашистов. А он вот завяз тут, в этих проклятых горах, да еще, как волка, дал загнать себя в ловушку. Видно, надо было, как и взялся, рвать ту бомбу — пусть бы бежали другие. А так вот… И еще погубил Джулию, которая поверила в тебя, побежала за тобой, полюбила… Оправдал ты ее надежды, нечего сказать!

Он прижимал к груди ее заплаканное лицо, неясно, сквозь собственную боль ощущая трепет ее рук на своих плечах. Это вместе с отчаянием по-прежнему вызывало в нем невысказанную нежность к ней.

Потом Джулия села рядом, поправила рукой растрепанные ветром волосы:

— Мале, мале волес. Нон большой волес. Никогда!

От горя он только стиснул зубы. Рассудок его никак не мог примириться с неотвратимостью гибели. Но что сделать? Что?

— Иванио, — вдруг оживившись, воскликнула она. — Давай манджаре хляб. Есть хляб!

Она достала из кармана остатки хлеба и с неожиданно вспыхнувшей радостью в заплаканных глазах разломила его пополам:

— На, Иванио.

Он взял большой кусок, но на этот раз не стал делиться, уравнивать порции — теперь это не имело смысла. С наслаждением они проглотили хлеб — последний остаток своего запаса, который берегли до Медвежьего хребта. И тут Иван с новой остротой почувствовал неизбежность конца. Странно, но с этим куском вдруг исчезла последняя надежда, выжить — съев его, они тем самым как бы подытожили все свои жизненные заботы, и теперь осталось только одно — прожить недолгие минуты и умереть. Ивана снова охватила тоска при мысли о напрасной трате стольких усилий и в такое время! Ребята на востоке уже освободили родную землю, вышли за границы Союза, идут сюда, и он уже не встретит их, хотя так рвался навстречу…

Джулия бросала полные отчаяния взгляды на мрачные ущелья, то и дело посматривала на тех, вверху, что не уходили, сидели, караулили их тут.

— Иванио! Где ест бог? Где ест мадонна? Где ест справьядливость? Почему нон кара фашизм? — спрашивала она, в горе ломая тонкие смуглые руки.

— Есть справедливость! — точно очнувшись, крикнул он. — Будет им кара! Будет!

— Где ест кара? Где? Энглиш? Американ? Совет Унион?

— Конечно! Советский Союз. Он свернет хребты этим сволочам.

— Совет Унион?

— Ну конечно.

Джулия с внезапной надеждой в глазах устремилась к нему.

— Он карашо? Люче, люче все?

Иван не понял, спросил:

— Что?

— Россия карашо? Справьядливо? Блягородно! Иванио вчера говори правду, да?

И вдруг будто в новом свете и совершенно другими, чем прежде, глазами увидел он и ее, и себя, и далекую свою Родину — то, чем она была для него всю жизнь и чем могла быть.

— Да, — твердо сказал он. — Россия — чудесная, хорошая, справедливая страна. Лучше ее нет! А что еще будет! После войны! Когда раздавим Гитлера. Вот увидишь… Эх, если бы хоть один день!.. Один только день!..

В неудержимом порыве Иван сорвал с камня жесткую поросль мха. Захлестнутый бурной волной нестерпимо жгучей любви к далекой своей Отчизне, он больше ничего не мог сказать, чувствуя, что готов заплакать, чего никогда с ним не случалось. Джулия, видно, поняла это и ласково прикоснулась к его колену.

— Я знат, — почти сквозь слезы, но со светлой улыбкой произнесла она. — Я знат. Я верит тебе. Я думаль, немножко Иван говорит неправда. Я ошибалься…