Альпийская фиалка

Когда ямы были готовы, сторожа погнали больных коров к ямам. Сторож с полуаршинным ртом тупым концом топора оглушал скотину ударом по лбу, и, отупевшая от чудовищной боли, она мычала и валилась в яму.

Затем их облили керосином, набросили сверху охапки соломы и подожгли.

Вспыхнули в темноте костры, поднялся запах горелого мяса и керосина, и ветер угонял этот чадящий дух далеко-далеко, к горам, где на зеленую траву капала ночная роса.

До поздней ночи мычали во дворах телята. Село пригорюнилось.

Молча, затаив боль в сердце, стоял Пети у пылающих костров и вспоминал черную корову с отяжелевшим выменем, из которого по дороге с пастбища брызгало жирное молоко.

Когда костры потухли, Пети, потерянный, с камнем на сердце прибрел в село, завернулся в карпет, лег на прошлогоднее сено.

Мычали осиротевшие телята, и, уткнувшись в сено, закутавшись с головой в карпет, Пети плакал безутешно, как ребенок.

На следующее утро по дороге на пастбище Пети старался не смотреть на ток, прошел мимо него с низко опущенной головой. У родника его дожидалась тетушка Зари. И Пети не упрекнул ее, как раньше: «Больно много доишь, тетушка Зари, жалко ведь скотину…»

Но тетушка Зари сокрушенно вздохнула:

— Быть беде, Пети.

Первые дни было тяжко. Пети никак не мог забыть охваченную пламенем скотину. Душа его ныла, с разбитым, стесненным сердцем шел он на пастбище и каждый раз вспоминал, как стегнул кнутом больную корову.

Но прошло время, и село позабыло о своей утрате.

Наступила зима. Пети, как всегда, заходил в хлевы, глядел на отяжелевших коров, не знал, куда деваться от безделья, с нетерпением дожидался конца зимы, когда проступят почерневшие бока горы Айю.

Но приходил конец зиме, начиналась оттепель, зеленела травка, и снова молодел Пети, бурлила кровь в его жилах. Только теперь он больше не думал о хроменькой сухорукой вековуше.

Тетушка Зари уже померла, и теперь никто не попрекал его: «Будь ты неладен, Пети, и когда ты об-женишься, подновишь отцовский дом?»

Пети обвыкся со стадом, сроднился с ним. И дела другого не знал, и дум других не было.

Лишь изредка, в ясное летнее утро, когда воздух чист и прозрачен, как стекло, когда вершины далеких гор ясно виднелись на лазурном горизонте и стадо паслось на склоне горы Айю, Пети садился на высокий камень и смотрел вдаль, на бескрайние поля, на затерянный в зелени садов далекий город.

Как-то раз ему довелось побывать в городе, и он, будто дивный сон, вспоминал далекий город, словно бы не видел он его, а лишь слышал о нем в сказке, рассказанной в долгие зимние вечера.

Однажды, возвращаясь под вечер вместе со стадом с пастбища, он увидел, что село необычно встревожено. Проходя по улице, он услышал, как кто-то бросил ему вслед:

— Вот беспечный человек, его и в солдаты не берут.

Началась война, село должно было поставить солдат. В мирное время казалось, что об этом затерянном за горами селении никто в городе и не знает. Но в тот день село почувствовало себя связанным с миром невидимыми нитями, над деревней словно бы опустился вооруженный кулак.

Начались военные сборы — годных забирали в солдаты.

В первые месяцы в селе царило радостное оживление. Первую группу солдат провожали с музыкой — дголом и зурной, но вскоре, как первые весенние ласточки, появились безрукие парни, мужики на деревянных ногах. Из плена, из далеких городов, стали приходить письма с чудными, непривычными словами, и село изменило свой облик. Теперь уже солдат не провожали с музыкой, горько и неутешно рыдали вдовы, которых становилось все больше.

Все смешалось в селе. Дни тянулись, как годы, навалились нищета, голод, повысились цены на хлеб, сахар превратился в лекарство для больных.

И, казалось, не будет этому конца.

Пети занимался своим обычным делом. Но в селе будто и не замечали его, не балагурили на его счет, как раньше, а когда Пети приносил с пастбища новорожденного теленка, хозяин не радовался, как бывало прежде.

— Пети, принес бы ты, парень, какую добрую весть с германского фронта, — тоскливо говорил он.

Пети пожимал плечами и молча удалялся. Понизилась и плата, теперь никто не давал ему столько хлеба, сколько давали раньше, а некоторые вместо хлеба платили деньгами, которые Пети не мог даже сосчитать.

Никто уже не дарил ему старой одежды, многие теперь сами ходили в старой одежде. Теперь Пети сам при свете лучины продевал нитку в иголку, сам зашивал шерстяными нитками износившиеся заплаты на чухе. Стерся до дыр и старый карпет, но никому не приходило в голову дать ему новый. Кроме черствого хлеба, ничего не давали; масло и сыр в селе были на вес золота.

И когда Пети вместе со стадом поднимался к склонам горы Айю, припоминались ему слова тетушки Зари: «Быть беде, Пети…»

Вспоминал, глядел на далекий город, и беспорядочные мысли медленно ворочались в его голове, не находя завершения.

Пришла зима. Скотина стояла в хлеву, но все было не так, как прежде. Случалось, у него во рту и маковой росинки не бывало, он, как прежде, работал в хлевах, но к обеду его не звали. А сам он совестился просить хлеба.