Альпийский синдром

И он попер по снегу как танк, то и дело оглядываясь и подгоняя меня взглядом, – сначала к коровникам, потом мимо них, через чахлый яблоневый садик – к крайней хате. Судя по всему, нежилая, с забитыми окошками и поваленным, раздерганным на штакетины забором, с небольшим подворьем, на котором хлев с провисшей дверью, холмик земляного погреба и собачья будка, – хата была дика и печальна. И где-то здесь, на подворье, притаился заяц, сюда вели следы игреком: передние – по сторонам, задние – в линию.

– Ах ты!..

Одновременно с тихим возгласом приятеля и я увидел – у лаза в будку сидел на задних лапах большой серый заяц и с немым удивлением глядел на нас бусинками-глазами, точно вопрошал: как меня отыскали? Обмишурился, что ли?

«Бум!» – почти одновременно раскатились два гулких выстрела. Из-за сильной отдачи меня двинуло прикладом в плечо и откинуло назад так, что с головы слетела шапка-ушанка.

– Есть! Готов! – заорал рядом со мной Журавский и, не видя уже меня, не замечая громкого вороньего грая, взметнувшегося с островерхого тополя на задах подворья, рванул к распластавшемуся у будки зайцу.

Подхватив шапку, и я побежал. Серый лежал на боку, откинув в одну сторону лапы, в другую завернув голову и стекленея глазами. Крови почти не было видно, и в какой-то миг я даже подумал, что заяц притворяется и сейчас вскочит, ударит по воздуху лапами и махнет в поле. Но он был недвижим и холодел на глазах.

– Какова добыча, а?! – ликуя, Журавский ухватил мертвую тушку за задние лапы и встряхнул передо мной.

– Кто убил? – спросил я, поддаваясь этой первобытной, дикой, ни с чем не сравнимой радости. – Я тоже стрелял.

– Я убил! И ты убил! Оба убили! А теперь надо выдавить из мочевого пузыря мочу, чтобы… сам понимаешь зачем. – Он наклонился над зайцем и рукояткой ножа надавил на низ мягкого и теплого еще брюшка – тотчас на снег брызнула жалкая бледно-желтая струйка. – Гляди-ка, зайчиха! Опытная, битая – лапа вкривь, была перебита, потом срослась. Ну дела!

Журавский распрямился и, белозубо сияя, упрятал нож в ножны. Потом хлопнул себя ладонями по бедрам и счастливо, заразительно рассмеялся.

А меня вдруг оторопь взяла: дальше-то что? Ведь Дашенька просила не убивать…

5. Первая часть Марлезонского балета

Тут я очнулся от размышлений, – проезжали то злосчастное место, где несколько часов тому назад мы с Игорьком едва не отдали Богу душу. Кусты, принявшие на себя удар «семерки», все еще были примяты, но уже пытались распрямиться. И уже вовсю сияло над ними солнце, лезло во все прогалины и просветы слепящими беззаботными лучами; играло солнечными зайчиками и на памятнике, притаившемся напротив, через дорогу от «нашего» места, – и эта пляска живого на мертвенном выглядела особенно жутко и неизбывно.

По всей видимости, Игорек тоже смотрел в окно, и, судя по тому, как он тихо вздохнул на заднем сиденье, мысли у него были те же, что и у меня. И тут мне пришло в голову, что парень по моей вине мог погибнуть, и то, что он остался цел, – такое счастье, какого, может быть, я не заслужил, а значит мне придется еще расплачиваться за это.

Самое время было подумать о божественном проявлении в судьбе, но почему-то думалось о другом. Опять эта дорога, въевшаяся в печенку, эти ежедневные 60 километров в одну сторону, а затем – в другую. Зачем? И почему нельзя было устроить иначе: проще, теплее, легче? – едва не спросил я и тут же прикусил язык: у кого спрашиваю? Человек смертный не может у Него спрашивать! Или все-таки может, но осторожно, с оглядкой и ни в коем случае не с упреком, а как бы между прочим: а? что-то со мной не так?

А может, за то мне перепадает, что не послушал Дашеньку и убил в тот день несчастного зайца?..

Но тогда и мысли такой не приходило мне в голову. Да и с чего бы ей, мысли, приходить? Я явился домой в приподнятом настроении, даже разгром нескольких последних лет, который мы называли ремонтом, – ободранные и вновь оштукатуренные стены, еще не беленые, темно-серого отлива, черные полы и некрашеные оконные и дверные рамы, сменившие старые, негодные и источенные жучком, – даже эта неустроенность показалась тогда уютной и обжитой.

– Эх! – воскликнул я разудало, скинул в прихожей неподъемные сапоги и, поджидая жену, приморено и сладко раскинулся на низкой скамеечке: ноги и руки – по сторонам, спиной и затылком – к стене, блаженными глазами – в слепую лампочку под потолком. – Эй, кто дома? Я пришел! Есть у меня жена или я уже холостяк?

Она тотчас отозвалась и по уложенным на шпалы доскам (в столовой пол настилался на старые шпалы, выписанные мной по дешевке) перебежала с кухни, подошла, положила теплую сухую ладонь мне на влажный лоб.

– Что охота? – убедившись, что жара у меня нет, спросила она. – Убил ноги?

– Что ноги? А вот погляди-ка…