За глаза ребятня называла Вильму сумасшедшей, и не без причины: под конец невозможно долгой жизни знахарка и впрямь повредилась рассудком. Разговаривала сама с собой, могла на своих немощных ногах вдруг пуститься в пляс посреди улицы или запеть надсадным старческим голосом. Иногда не узнавала соседей, постоянно путала имена… Она была, без сомнения, сумасшедшей – но доброй старухой. Помогала всем, чем могла, лечила и утешала, ни на кого не держала зла. Деян незаметно для себя привязался к ней. Когда он не мог уснуть от болей, она рассказывала ему чудные и путаные, совсем не похожие на те, что знала мать, сказки – про говорящих зверей и огнедышащих змеев, доблестных воинов, древних королей и колдунов…
– V –
– Великие были мастера: не чета нынешним неумехам, – напуская на себя вид торжественный и таинственный, шептала Вильма. – А если и дожил кто из них до наших дней, тот уже не в силе: уходит со временем сила, из человека уходит, из самой земли уходит. Иное дело раньше, малой, совсем иное: великие дела творились!
Она до слез обижалась, когда замечала, что Деян ей не верит, – но всякий раз, утерев глаза, принималась за новую историю.
– Вильмо, худо тебе, малой, но судьба твоя такая, раз сам Хозяин Камня, господин наш и хранитель, так рассудил… Думаешь – небось, совсем старая из ума выжила, раз камень неразумный господином зовет? – непритворно возмущалась Вильма, не помня того, что рассказывала эту историю уже десятки раз. – А почему Сердце-гору так кличут? А? Что ж ты, малой! Худо это, вильмо, – живешь тут, а ничегошеньки не знаешь. Короткая у людей нынче память, как зимний день. То ли дело – в былые времена…
Деян не перебивал старуху, хотя помнил историю эту наизусть. Она нравилась ему, но совсем не тем смыслом, какой вкладывала Вильма; страсть к противоречию проснулась в нем еще до увечья и задолго до знакомства с преподобным Терошем Хадемом.