Алракцитовое сердце. Том I

— Гм. — Деян хотел было напомнить, чем это «самообладание» едва не обернулось для Беона, но в последний момент прикусил язык. Тогда у чародея, как ни досадно было признавать, существовала серьезная причина злиться, и похвальба, пожалуй, не была пустой: если б тот не владел собой получше многих, все могло бы обернуться куда большей бедой. И уж точно все те грубые упреки и подначки, которые Деян опрометчиво высказывал, не оставались бы без ответа.

— Понимаю, тебе пришлось узнать меня не с лучшей стороны. — Голем, однако, верно понял его гримасу. — И сожалею об этом. Ани ер онгран: никто не совершенен…

— Да Мрак с этим, — отмахнулся Деян. Мысль, давно вертевшаяся в голове, наконец-то обрела четкость. — Ты ведь можешь говорить на многих языках?

— Да.

— Тогда — ты знаешь, что значит «вильмо»? Что это за наречие? Та старуха-знахарка, что не дала мне помереть, — она всюду это словцо вворачивала, потому ее и все и звали так, — несколько смущенно пояснил Деян: подумалось вдруг, что не очень-то вежливо с его стороны прерывать рассказ посторонними вопросами, но идти на попятную было уже поздно. — Кто она, из каких земель к нам пришла? Один Господь знает… Имени ее родного — и то никто припомнить не смог: так и лежит под безымянным камнем, хотя сама грамотная была, даже меня, дурня, писать обучила, и много добра другим сделала — даром что доживала не в своем уме. Мужики хотели было прозвище это ее, «Вильма», на камне выбить, чтоб хоть так память сохранить, но потом подумали — может, это непристойность какая по-иноземному, или еще что дурное. Так все и оставили, чтоб хуже не сделать. Вроде ж и лет много прошло, сосна у могилы выше меня вымахала, но все равно, гложет порой, что вот так вот, без имени, без памятки хоть какой, — виновато закончил Деян.

— Непристойность? Нет. — Голем поскреб бороду. — «Вильмо», «вельямо», «велимо» — так в мое время говорили люди в землях к северу от Заречья. По их древним верованиям, это защитное слово: чтоб боги и лесные духи сказанного дальше не слышали. Так говорили, когда жаловались, — чтоб духи не осерчали; когда нажитым хвастались — чтоб духи не отобрали, и тому подобное. Радек и Тина, мои старинные товарищи и соратники по Кругу, и моя жена тоже иногда использовали его — а они все родом как раз из тех мест… Наверное, и старуха твоя оттуда: не так уж тут и далеко. Вряд ли она простая травница, раз, как ты говоришь, прожила столько лет, сколько люди у вас сейчас не живут. Деревенские знахари часто — слабые или плохо обученные чародеи или талантливые самоучки: наверняка она худо-бедно пользоваться силой умела. Может, натворила по молодости чего и спряталась от закона в вашей глуши; может, случайно забрела и понравилось ей у вас. Я, когда про нее услышал, подумал — уж не знакомы ли мы с ней, но нет, по абрису не сходится: ты говорил, в старухе росту было едва ль не как в тебе сейчас, но чего-чего, а росту годы прибавить не могут… Кем она была и почему осела у вас — теперь не узнать, да и нужно ли? А прозвище, каким люди нарекли, на камне можешь выбить — хуже от этого никому уж точно не будет.

— Ясно, — кивнул Деян, подумав про себя, что непременно так и сделает, если когда-нибудь вернется в Орыжь. Прежде он попросил бы Мажела или Нареха, но теперь братьев не было, и предстояло самому поработать зубилом и тяжелым молотом. Чего он делать не умел; однако после всего это не казалось такой уж непреодолимой сложностью.

«И братьям… Всем нашим надо место отвести и надгробия поставить: пусть кости невесть где их, все же память будет, — мрачно подумал Деян. — Хоть бы за этим стоит вернуться».

Глава двенадцатая Как разумные люди

— I —

Голем долго молчал, собираясь с мыслями. Больше всего походило на то, что он никак не может решиться приступить к самой важной для себя части рассказа, той, которую откладывал мучительным многословием и ради которой и затеял это долгое откровение.

— Рибен! Прости, что перебил вопросом, — окликнул Деян чародея, пока тот окончательно не ушел в себя. — Так чем все закончилось с этими самыми хавбагами?