Алракцитовое сердце. Том II

— И да и нет… — Деян повертел опустевшую кружку в руках, тщетно ища взглядом, куда бы ее поставить. — Спасибо, что рассказала.

Цвета заметила его затруднение и, забрав кружку, ненадолго скрылась в доме. Когда она открыла на мгновение дверь, с кухни слабо пахнуло дымом; запах стоял лишь из-за плохой тяги — и все равно пробуждал тревогу, напоминал о круживших над пожарищем воронах.

— Немного я тебя понимаю, — заговорил Деян, когда Цвета вышла с кухни, затворила дверь и встала рядом. — Ты угадала: мои родители копались в земле, пасли коров и били дичь, мои деды и прадеды жили так же, и я жил бы так же, если бы не случай. Я родился в глуши и, пока был маленьким, очень хотел уехать… Не потому что ненавидел дом, нет; дом я всегда любил. Просто не хотел провести там всю жизнь без остатка, как мышь в подполе. Хотелось другого, нового, необычного: мир посмотреть, людей… Да только не склалось; казалось — не судьба мне в мир вырваться. Но появился Голем, перекроил все по-своему — и вот я здесь; только — вот ведь шутка! — сам теперь не знаю, рад ли этому хоть сколько-нибудь… И надеюсь вскорости домой вернуться. Но я помню, как смотрел на тех, кто на ярмарки в город ездил. Как друзей и братьев воевать провожал и как завидовал им всем тайком — помню; предчувствовал, что дело скверно обернется — а все равно завидовал. Если б мог — уехал бы тогда с ними. Но я не мог… Не спрашивай почему — не поверишь; просто не мог, и все. Если б что-то тогда сделать можно было, чтоб эту немочь преодолеть, я бы на все решился и не задумывался бы, кто что по моему поводу скажет или подумает… Так что не мне тебя осуждать. Было время, мне казалось — судить других дело несложное; но недавно я понял свою ошибку. Господину Великому Судии не позавидуешь; быть может, потому он и нисходит до нас столь редко.

— Епископу бы не понравилось твое богохульство, — заметила Цвета.

— А мне не понравился епископ.

Цвета тихо рассмеялась.

— Когда я маленькой была, думала, что наш епископ — мудрый, добрый и прекрасный, почти как сам Господь, ибо иным великий служитель Господень быть не может. А оказалось — противный скупой старикан, который бранится на слуг и пьет воду с содой из-за больного желудка. И тогда я подумала: может, и хорошо, что Господь не показывается нам?

Деян с готовностью улыбнулся шутке, но она продолжила с горячностью и серьезностью, ввергшей его в недоумение:

— Если он существует вообще, Господин Великий Судия! Или нет никого выше нас, нет ничего запредельного и великого? Когда-то я верила священникам: так учила мать, так жили все вокруг; даже Лэш по праздникам ходит на проповеди. Но граница недалеко: тут у нас останавливались многие проповедники. И наши, и чужеземные, люди ученые, знаменитые. Днем они призывают к смирению плоти, но по ночам предаются пьянству и разврату так же охотно, как солдаты; милосердия и справедливости в них столько же. Но солдаты честнее: они не скрывают своей жестокости под красивыми словами и чистыми одеждами… И тогда я задумалась, Хемриз: не затем ли проповедники, священники, жрецы — такие, сякие, всякие — стращают нас карами небесными и сулят счастье в жизни загробной, чтобы властвовать над нами в этой? А на самом деле — нет никакого Господа, Всемогущего и Всеведущего! Нет никаких богов и духов, нет праведных и грешных дел, нет правильного и неправильного, справедливого и несправедливого; наша маленькая, короткая жизнь — единственное мерило; как ее проживешь — так и проживешь. Ты как думаешь? Ты же чародей. Скажи мне…

— Да не чародей я! Не знаю, Цвета, — сказал Деян, поняв, что девушка всерьез ждет, что он скажет. — Раньше я не очень-то верил во все это — ну, так, как все у нас. Как в приметы: вроде и ерунда, но нет-нет, а вспомнишь — и делаешь как положено. Вроде и не веришь, а все равно надеешься, что сбережет. Так у нас люди и в Господа верят, и в малые народцы — домовых, леших, кикимор болотных, и перед тем, как идти на молитву, ставят домовику блюдце молока… Терош, священник наш, пока не обвыкся — сердился на это очень; но народ у нас упрямый — не переучишь. А сам он — славный человек, и в то, что говорит, верит, хотя слова с делом у него расходятся порой; это за ним бывает… Он пытался учить меня своей священнической мудрости, но чем больше я слушал и читал — тем большей чушью мне казалось его учение; давно это было.

— А теперь иначе? Теперь ты веришь?

— Еще меньше, чем прежде. Но… Скажи, Цвета, а ты умеешь читать? — спросил он невпопад, разглядывая ее. Ему снова вспомнилось пепелище; и одинокая могила у тракта, у которой он окончательно разуверился в небесном милосердии; и та, что лежала в ней: Цвета и сестры Шинкви, какими он их запомнил, имели на лицо некоторое сходство, какую-то трогательную уязвимость, скрытую за здоровой, пышущей силой красотой.