Альтист Данилов

О прошлом отца знания Данилова были смутные. В чем состояли вольные думы отца, отчего его называли вольтерьянцем, выяснить Данилову не удалось. Те времена были далекие. Наказать его в ту пору могли и за одну связь (коли посчитали ее серьезной) с земной женщиной. Но безумен ли он? Тут Данилов, вспоминая острый, мудрый на мгновения взгляд старика, придерживал мысли. Возможно, у него такая манера жить, а возможно… «А ведь он, наверное, доволен, – думал Данилов, – своим миром. Он не просто смотрит забавные картины, он творит. Это интересно, но не для меня. Ведь это не жизнь, а игра, это уже вторичное… что же играть в жизнь, если можно просто жить?..» Вот именно, если можно…

В своих мыслях Данилов почти не называл старика отцом. Так: «старик», «старец»… Не выходило: «отец». Данилов испытывал симпатию и сострадание к старику, но это было одно, а вот ощущение родства с ним у Данилова не возникло. Данилов бранил себя, называл очерствевшим. Однако распалить в себе сыновних чувств Данилов не мог… Но не зря он побывал на желтой планете, не зря.

«А впрочем, почему бы и не принять игру старика?» – размечтался Данилов. Как хотелось бы Данилову, скажем, оказаться в 1732 году возле лейпцигской Томаскирхе, простодушной, просторной, и увидеть там кантора, и тот, крепкий еще, сорокасемилетний, только что сочинивший «Кофейную кантату», шагнул бы к нему, достал бы из кармана камзола бумаги и сказал бы: «Вот, Данилов, я посвятил вам концерт для альта, исполните, я прошу вас…»

«Нет, так нельзя!» – оборвал мечтания Данилов. Он встал. Был сердит. Готов был обвинить своих исследователей и кураторов в волоките и даже безответственности. Когда же они призовут его к ответу! Хотя бы подумали о пустой трате средств, возмущался Данилов… Был он еще и голоден, а потому решил отправиться в буфет, там наесть и напить на столько, чтобы финансовые службы указали кому следует на недопустимость длительного содержания Данилова в Четвертом Слое Гостеприимства и призвали бы расточителей средств к ответу.

Данилов сел за стол, мысли его были уже заняты составлением программы обеда, желудочный сок выделялся в обилии, и тут появился Уграэль. «Опять этот…» – рассердился Данилов. По лицу Уграэля бродили уши, обтекая нос и глаза.

– Садитесь, – предложил Данилов.

– Что вы заказали? – спросил Уграэль.

– Кажется, тетерева на вертеле, – сказал Данилов.

– А я возьму устрицы…

«А что? – подумал, воодушевляясь, Данилов. – Тетерева – это неплохо. Это хорошо! Но только чтобы были с корочкой и чтобы их обложили маринованными грибами…» В это мгновение Данилова взяли за шиворот (ощущение было, что именно за шиворот, в горло снизу врезался воротник, как петля) и куда-то поволокли. Данилов барахтался в пространстве, задыхаясь и делая нелепые движения руками и ногами, освободиться ему не дали, а чем-то пристукнули, на секунду Данилов потерял сознание. Когда очнулся, понял, что сидит на жестком стуле и пристегнут ремнями к спинке. «Зачем же пристегивать-то!» – возмутился Данилов.

Перед ним были черные стены, и на них, там и тут, стали проступать огненные слова: «Время „Ч“! „Время „Ч“! „Время «Ч“!“ Слова запрыгали, заплясали, принялись наскакивать на Данилова, увеличиваясь на мгновения и раскаляясь до белого пламени. Потом возник звук, устойчивый, ноющий, и когда он остыл и утих, остыли и пропали огненные слова. Данилов увидел, что стул с ним стоит в высоком зале, похожем на лицейскую аудиторию. Он же, Данилов, находится наверху, как бы на галерке.

Зал был пустой, но очень скоро там, где полагалось выситься кафедре, появилась маленькая фигурка. «Валентин Сергеевич!» – понял Данилов.

Валентин Сергеевич был в том самом пенсне, в каком Данилов увидел его в собрании домовых на Аргуновской улице. Но тогда он носил френч, а теперь надел старенькую толстовку, подпоясал ее шелковым шнуром и опять походил на тихого счетовода районной конторы. В руках Валентина Сергеевича было мусорное ведро, совок и веник. Данилова это удивило. Огненными словами уже обозначили «Время „Ч“, но как будто бы вышла накладка, пол не убрали, и вот перед явлением судей, исследователей и исполнителей был выпущен с совком и веником порученец Валентин Сергеевич. Валентин Сергеевич очень старался. Это на Земле, да и то лишь с Даниловым, он позволял себе дерзить и даже нагличать, знал, что тот пошатнувшийся. Здесь же Валентин Сергеевич всем своим видом, движениями своими показывал (только кому?), что он личность мизерная и свой шесток знает. Данилову даже стало жалко курьера и подметальщика Валентина Сергеевича. „Эк достается труженику, – думал Данилов, – а может, и кормильцу беспечных чад. Чем его участь лучше моей?“