Алые маки на серых скалах

Ася растерянно посмотрела на него и тут только заметила, что у этого стройного, подтянутого человека, с чисто выбритым, приветливым лицом были впалые щеки и очень усталые глаза. Весь его облик говорил о том, что человек этот работает с полной отдачей и скорее всего — двадцать четыре часа в сутки.

Как бы угадав ее мысли, Лазьян вытащил из кармана часы и, посмотрев время, щелкнул крышкой.

— О чем же рассказывать? — встрепенулась Ася.

— Сначала о себе. Потом расскажешь о Баку, только письменно. Будет интересно — напечатаем.

Так, в дружеской беседе, Лазьян не только сумел расспросить Асю о ней, но и познакомил с будущими обязанностями.

Уже работая в редакции литсотрудником, Ася подробнее узнала о Лазьяне. Он оказался незаурядным литератором. Но никогда не подчеркивал этого своего превосходства при исправлении допущенных литсотрудниками ошибок. Ему было тридцать пять лет, но выглядел он много старше.

— Зачем вы говорили мне, чтобы я написала о Баку, когда сами там были, да еще и сидели в мусаватистской тюрьме? — как-то спросила его Ася.

— То, что я видел, — об этом уже мной написано. То, что ты видела, еще не написано! — шутливо ответил он. — Я был на политработе в армии. Одновременно редактировал армейскую газету «Кавказская Красная Армия». А ты в это время занималась другим делом, наверное, весьма интересным. Поняла? В общем — действуй!

И Ася «действовала». Она научилась неплохо править заметки красноармейцев. А когда в июле пала Бакинская коммуна и темные силы временно одержали в Баку верх, Лазьян заставил ее писать заметки — все, что она знала, — о судьбе бакинских комиссаров, которая волновала всех.

Весть о расстреле бакинских комиссаров Астрахань отметила траурными лентами на красных флагах. Всюду проходили митинги протеста. Рабочие требовали применения решительных мер против интервентов и контрреволюции.

В Астрахань ежедневно прибывали беженцы из Баку, и последние известия оттуда иной раз бывали свежее и правдивее, чем сообщал телеграф, контролируемый мусаватистами.

Именно в эти дни Ася встретила своих друзей из Баку: Кери Карапетяна, коммуниста с уже солидным стажем, Сашу Брейтмана — председателя ЦК Интернационального союза рабочей молодежи, Лизу Барскую.

Друзья провели вечер в молодежном клубе и до поздней ночи вспоминали Баку.

— Эх, где теперь братья Шаумяны? — горестно вздохнул Саша Брейтман.

Как впоследствии выяснилось, братья Шаумяны вместе с Анастасом Микояном и несколькими большевиками были переведены из Баиловской в Красноводскую тюрьму в ночь на 20 сентября, когда в песчаных степях Закаспия разыгралась зверская расправа с 26 бакинскими комиссарами.

Нет, не верилось Асе, что ушел из жизни Степан Шаумян, человек с добрыми светлыми глазами и мягкой улыбкой, спокойствием и выдержкой которого все так восхищались.

Рассказывали, что ни жалобы, ни стона не вырвалось из груди Сурена и Левы, когда везли их из Красноводской тюрьмы именно по тем местам, где расстреляли комиссаров: братья были готовы разделить участь отца.

В Ашхабадской и Кызыл-арватской тюрьмах, где они, как и их старшие товарищи-большевики, с мужественным терпением переносили все тяготы и лишения, Анастас Микоян пытался ходатайствовать об улучшении условий для Сурена и освобождении четырнадцатилетнего Левона. Тщетно! Но если бы даже тюремное начальство сжалилось, Левон не воспользовался бы своим малолетством, не оставил бы товарищей. Он, как и отец, постоянно старался быть полезным товарищам по камере. И это в то время, когда у него страшно болела раненая нога! Только когда началась гангрена, Левон слег. В тюремной больнице у изголовья его кровати неизменно стоял английский солдат с винтовкой.

Ася не могла без слез слышать о дорогих ее сердцу людях и безмерно терзалась. Мучили ее тревоги и о Цолаке, о котором она, уже не таясь ни от кого, то и дело наводила справки. Однажды даже отправила письма: одно — по адресу его родителей, другое — Амалии. Но, увы, ответа не получила. Оставалось покориться судьбе и ждать….

Приехавшие из Баку товарищи собирались в Москву, учиться. Уговаривали Асю поехать. Но она колебалась. Она ведь собиралась через месяц вернуться в Баку. Все решил разговор с бывшей ее учительницей. Колесникова успела выехать с детьми из Баку до падения коммуны. А муж ее — Зевин, бакинский комиссар, — был в числе расстрелянных. Но держалась Колесникова мужественно.

— В Баку активистам сейчас опасно появляться, — сказала Колесникова Асе. — Никакой пользы от тебя подпольные товарищи не получат! А вот под арест угодить можешь… Поезжай в Москву.

Вопреки ожиданию мать отпустила Асю без слез: считала, что пусть лучше дочь едет в Советскую Россию, чем в Баку. А голодно везде: что в Астрахани, что в Москве!

— Может, в университет поступишь? Только будь умницей! — сказал на прощанье отец. — А худо будет, дорога сюда не заказана. Вернешься!