Алые погоны

В вестибюле Боканов на секунду задержался у портрета Суворова во весь рост. В зеркалах портрет множился, многолико улыбался с хитрецой. По широкой мраморной лестнице, с цветами в вазах, офицеры поднялись на второй этаж. Кафельный пол широкого коридора гулко звенел под ногами. В просторной комнате, украшенной портретами маршалов Советского Союза, висела огромная карта фронтов Отечественной войны. Чья-то внимательная, рука уже отметила вчерашнее продвижение наших войск. Тутукин заметил в углу бумажку на полу, нахмурил брови и, поднимая ее, что-то пробормотал. Боканову показалось: «Задам же перцу».

Во всем здании преобладали светлые тона, от этого оно казалось серебристым, наполненным свежим воздухом.

Офицеры повернули вправо и очутились у двери с надписью: «Суворовский кабинет».

Видя заинтересованность капитана, Тутукин пояснил:

— Здесь картины из жизни Суворова, работы о нем воспитанников, библиотека книг о Суворове.

Тутукин спешил: и не только потому, что минут через двадцать заканчивались уроки, — ему хотелось дольше поводить Боканова по своей роте.

Когда Сергей. Павлович осмотрел в пятой роте, казалось, все, Тутукин остановился еще у одной двери, почти незаметной в нише.

— Уголок живой природы, — нерешительно сказал он. — Зайдемте?

Дело в том, что майор эту комнату считал своим «незаконным детищем», проявлением слабости, сомневался, нужно ли было заводить этот «зверинец», как называл он его, и редко кому его показывал.

В светлой комнате, в аквариуме, резвились золотые рыбки, клетки с птицами покачивались на окнах, в углу зарылся в пожелтевшие листья ёж, а рядом прохаживалась, прихрамывая, галка, похожая на старую облезлую богомолку.

— Воспитанница моего Максима Гурыбы, — кивнул на неё Тутукин. — Он страстный натуралист… Крикнет ей: «Галка!», а она обязательно в ответ: «Кра-кра!» «Приветствует», — говорит Максим. Но заметьте, только его, другим не отвечает.

— Я больше всего боялся, — признался Боканов, — увидеть здесь казармы и оловянных солдатиков, лишенных детства.

— Детства хватает, — пробурчал майор. Он, уже мысленно ругал себя за то, что проявил слабость и показал «зверинец» новому человеку; чего доброго, тот подумает, что в пятой роте, вместо воинского воспитания, птичек разводят.

— Да, да, детство — это понятно… Но строгость особенно нужна! — внушительно посмотрел он на Сергея Павловича, как бы предостерегая от чего-то и предлагая союз. Только значительно позже Боканову стало многое понятно и в этом разговоре, и в этом взгляде.

Заиграла труба. Тутукин и Боканов вышли в коридор.

— Сча-стливого пути, товарищ преподаватель! — громко раздалось из-за дверей ближайшего класса.

— Сча-стливото пути… — чуть глуше долетели из-за следующей двери детские голоса.

— Сча-стливого пути, — донеслось еще приглушенней. Как уходящая вдаль волна, пробежал по коридору шум прощанья.

— Пройдемте на плац, — предложил майор. — Сейчас они выбегут поиграть перед обедом…

Территория училища, с многочисленными пристройками, служебными помещениями, представляла собой маленький городок. Главный корпус имел форму буквы П, с длинной перекладиной.

За год с небольшим, что существовало училище, городок оброс пристройками: почти скрылся за молодым парком дом санитарной части, с верандой под навесом; правее широкого плаца выросло общежитие музыкального взвода, откуда сейчас приглушенно доносились звуки труб — музыканты разучивали новый марш. Позади густой аллеи тополей скрывались конюшни и гаражи. А еще дальше — квартиры офицеров, прачечный комбинат, склады и мастерские.

Едва майор и Боканов успели выйти из вестибюля во двор, как на заснеженном плацу стали появляться роты. Строем дойдя до середины, они рассыпались, и начиналась обычная мальчишеская возня: скользили с горки, перебрасывались снежками, прыгали через спины, играя в чехарду, кувыркались и бегали с пронзительными криками.

Выкрики, смех сливались в сплошной гул, из которого иногда вырывалась отчетливо слышная фраза:

— Давайте — в штурм Берлина!

— Партизаны, ко мне! Кто пойдет в разведку?

— Кантемировцы, вперед на Карпаты!

В конце плаца стоял на вышке круглолицый офицер.

— Воспитатель моей роты капитан Беседа, — кивнул в его сторону Тутукин. Офицер на вышке внимательно всматривался в сугробы внизу. Заметив ползущую фигуру, крикнул:

— Гурыба — убит!..

Сделал полуоборот и опять вгляделся:

— Самсонов — убит!..

В это время по лестнице вскарабкался какой-то малыш и, торжествуя, воскликнул:

— Вы сами убиты!

Старшие суворовцы — доотказа затянутые ремнями, с безукоризненной складкой брюк — по два, по три прогуливались в дальней аллее. То встречаясь, то расходясь, они перебрасывались негромкими фразами, шутливо толкали друг друга в сугроб и не давали падать.

— Какие из них мои? — подумал Боканов.

Он и майор остановились у старой липы и, скрытые ею, могли наблюдать за происходящим вокруг. Почти рядом прошли двое, лет по одиннадцати.

— Мои, «мелкокалиберные», — прошептал Тутукин, — Дадико Мамуашвили, а тот, рыженький, Павлик Авилкин.

Мальчик с восточными огромными глазами говорил товарищу, обняв его: