Алые погоны. Книга вторая

— Вот убейте, не могу понять, как люди от любви заболевают, «страшным жаром горят»! «Ты вся горишь», — продекламировал он. — «Я не больна… Я… знаешь, няня, влюблена». «Увы, Татьяна увядает, бледнеет, гаснет и молчит…» Да неужели это так сильно действует? — с искренним недоумением спросил он. — А может быть, — в голосе Гербова послышались добродушно-иронические нотки, — может быть, Татьяна просто заболела, ну, грипп у нее, по-нашему, жар и появился…

Предположение Гербова развеселило всех, но не удивило. Знали, что Семен — противник кавалерства, — так он называл встречи и переписку с девочками, что он сторонится их, не боязливо, — он непрочь был потанцевать, а просто потому, что считает «все это» пустым времяпровождением, неинтересным для себя, — лучше заняться спортом или драмкружком.

Подвергнув сомнению истинные причины недугов Татьяны Лариной, стали перебирать других литературных героинь, и Вася Лыков, приняв, неожиданно для всех, сторону Алеко, обличительно кричал о Земфире:

— Зачем над человеком издевалась? Ну, разлюбила — дело ее, а она издевалась, обманывала. Я за обман, знаете, как бы! — он так свирепо произнес это «знаете, как бы!», что все опять расхохотались. Посыпались веселые реплики:

— Откуда, Васенька, у тебя такая кровожадность появилась?

….. Уж не твоя ли Земфира виновата?

Имели в виду полненькую, коренастую, как и сам Лыков, — Зиночку — подружку Галинки Богачевой. Злые языки поговаривали, что когда Вася и Зиночка чинно гуляют по «суворовской аллее» городского парка, то не столько беседуют о предметах возвышенных, сколько с аппетитом уплетают сдобные булки, покупаемые Лыковым — большим любителем покушать. Но о чем только ни говорят злые языки!. Геннадий Пашков, рисуясь, продекламировал в темноте:

Чем меньше женщину мы любим,
Тем больше нравимся мы ей.

— Неотразим! Неотразим, душка военный! — насмешливо бросил кто-то баском в его сторону.

Геннадий обидчиво умолк. Еще несколько минут разговор продолжался на эту же тему — и школьный учитель литературы вряд ли был бы удовлетворен некоторыми оценками и характеристиками. Отдав должное сильному чувству Анны Карениной, ее решительно осудили за то, что она поступилась сыном; Наташу Ростову обвинили в легкомыслии, а Вере Павловне поставили в вину, что «уж слишком она у Чернышевского идеальна, ходячая добродетель, а человеческих черт мало». Зато некрасовской декабристке, едущей к мужу на каторгу, за верность и самоотверженность дали отменную аттестацию.

Идеал женщины нашли в Марине Расковой и, захлебываясь, перечисляли ее достоинства:

— Первоклассным штурманом была! И физкультурницей какой!

— Художницей!

— Преподавала музыку!

— Прекрасной матерью была и внешность красивая!

А общий вывод:

— Вот это женщина! Это — да!

Наконец, утихомирились. В палатке наступила тишина. Из-за реки доносился лай осипшей собаки; «страдали» под гармонь далекие девичьи голоса. Пахло свежестью реки и едва уловимо — скошенным сеном. Прохрустел гравий под чьими-то твердыми торопливыми шагами.

Володя лежал с открытыми глазами. Сегодня утром он отослал Галинке письмо в город. «Как она примет письмо? Не рассердилась бы, — тревожно думал он. — Я ведь раньше никогда не начинал словами: „Дорогая Галинка…“».

Ему очень хотелось поскорее увидеть ее. Они часами могли говорить о новых книгах, спорить о театральных постановках, музыкальных произведениях, часто не приходя при этом к одинаковой оценке, но внутренне всегда чувствуя общность взглядов в главном.

Владимир ценил в ней и готовность, с какой помогала она товарищам, и то, что в дни Отечественной войны она неутомимо бегала, после занятий в школе, в госпиталь, и то, что, лишившись во время войны отца, стойко переносила невзгоды, делила с матерью самый тяжелый труд.

В недавнем споре о верности, любви Ковалев не принимал участия. Он избегал говорить об этих чувствах, считал — они настолько святые и высокие, что слова могут лишь принизить и обесценить их. «Тот, кого ты любишь, поймет все по твоим поступкам. А распинаться… „люблю“, „люблю“ — фальшь».

Обычно, в кругу товарищей, из-за боязни показаться недостаточно мужественным, Владимир напускал на себя грубоватость, равнодушие в отзывах о девочках, хотя никогда не поддерживал циничные разговоры о них.

Глубоко же внутри его натуры спрятано было естественное человеческое стремление к чистоте, неистребимое, как любовь к сестре или матери. Но из ложной стыдливости он ни за что не признался бы товарищам, что убежден — целомудрие для юноши не меньшая ценность, чем для девушки, и надо стойко оберегать свой внутренний мир. Об этих мыслях не сказал бы даже Семену.

Уже засыпая, подумал:

— Должна быть душевная близость… Я спрошу у нее…

Слегка затуманенный, возник образ Галинки — смуглолицей, с каштановыми косами. Она улыбалась, и карие глаза ее излучали теплый, мягкий свет…

ГЛАВА VI НАХОДКА