Алые погоны. Книга вторая

«Дорогой друг! Пятый день я с женой в Москве. Сына мы, как водится, подкинули бабушке.

Вечерами составляем планы „боевых операций“ следующего дня. Шутка сказать, здесь 88 музеев и около 40 театров.

Передать в письме все впечатления невозможно — о них подробно расскажу при встрече. Конечно, снова был на поклоне в Третьяковской галерее, благоговейно стоял у творений Андрея Рублева; конечно, видел Лепешинскую в „Лебедином озере“, слушал Козловского, поехал на Ленинские горы — там дым коромыслом от стройки… Да и во всех уголках Москвы, словно показывая пример стране, неутомимо, работают экскаваторы, башенные краны, самосвалы, бульдозеры — на глазах растут дома.

Мне с Нинуськой — дня мало. Прошлую ночь мы пробродили по улицам города, скверам, аллеям лип… И знаешь, что мы узнали в ту ночь? Оказывается, Москва всего-то спит полчаса. В июле — от четырех до половины пятого утра. Это те полчаса, когда потухают электрические фонари, предутренний рассвет окутывает город легким туманом и сонно, неярко горит кое-где в окнах уже лишний свет. Еще не выехали легионы машин на умыванье мостовых, гулко, как у нас, в нашем городке, раздаются шаги одиноких прохожих. Москва дремлет. Полчаса… Больше ей нельзя.

Признаюсь тебе, хотя и боюсь показаться сентиментальным и нудным; прошла всего неделя, как расстался я со своими ребятами, а уже скучаю. Веришь ли, где бы ни был, что бы ни видел, подсознательно отмечаю: „Это надо особенно запомнить, — приеду — ребятам расскажу“. Или во МХАТе во время антракта увидел мальчика, черты которого напомнили мне Савву и вдруг подумал: „Интересно, что делает сейчас мой Братушкин?“

Незадолго до каникул я был свидетелем такой сценки. На ковре, в нашем читальном зале, кто-то разбросал клочки бумаги. В зале было пусто, все ушли на стадион — смотреть соревнования по легкой атлетике. На секунду забежал твой „Рыжик“ — Павлик Авилкин. Я стоял за стендом, — он меня не заметил. Когда увидел сор на полу, оглянулся по сторонам, словно убеждаясь, нет ли любопытствующих глаз, и, недовольно насупив брови, торопливо собрал бумажки, бросил их в поддувало печки.

Я еще тогда подумал: „Это и есть самое ценное в моральном облике ребенка“. Не показные его действия на виду у офицера, а поступок, продиктованный внутренней потребностью. Помнишь, мы вслух читали с тобой статью Пирогова „Быть и казаться“. Противоречие между „быть“ и „казаться“ снимается самой нашей жизнью.

Небольшая цена педагогическим усилиям, если ребята будут хороши только при нас, охраняемые стенами училища. В столкновении, с препятствиями и „соблазнами“ жизни должны обладать стойкостью, привитой нами, способность противостояния. Надо, я думаю, не столько отгораживать их от дурного влияния, сколько научить успешно бороться с ним.

Через месяц наше училище начинает пятый учебный год. Позади осталась пора борьбы с немногими воришками, фискалами, угнетателями малышей — пора сколачивания первичного коллектива. Теперь будем сдавать экзамены на зрелость красивого и сильного коллектива. Новое время выдвигает усложненные задачи: открыть шлюзы комсомольской инициативы, воспитать энергичных организаторов, не только будущих строевых командиров, но и политработников. Коллектив не может топтаться на месте, и теперь „тройка“ для суворовца не оценка. Суворовец должен быть образном исполнительности, воспитанности, выносливости. Забота комсомольцев о малышах должна стать первейшей обязанностью.

Нам надо изо дня в день наращивать и укреплять традиции — прежде всего коммунистического поведения, воспитать человека, претворяющего свои убеждения в коммунистические дела.

В дисциплине нужно тонко соединять две идеи; опираться на глубокую внутреннюю сознательность, но и требовать беспрекословного выполнения приказа, исключающего разглагольствования и вредные рассуждения.

Куприн в рассказе „На переломе“ говорит как о законах, царствовавших в кадетском корпусе, — о всеобщем признании права физической силы и ненависти к воспитателям.

У нас совсем иные основы жизни: дружба и уважение, товарищеская смелая критика и помощь. Ты заметил, — у нас почти нет прозвищ, зависти, злобствования, бессовестного лодырничества. Здоровый организм коллектива преодолел все это.

Ты согласишься со мной, что значительно зрелее стали теперь и мы, воспитатели. Прости нетактичность и то, что „старое помянул“, но теперь ты не напишешь рапорт генералу об отчислении Артема — своих сил хватит. А я рубить с плеча не стану; не разобравшись, в чем дело, наказывать не буду, как помнишь, сделал это с Ковалевым. И командиры рот — Русанов с Тутукиным поняли, что отстаивали крайности… И генерал тысячу раз прав, упразднив карцер. Решение это — именно от ощущения силы коллектива.