Алые погоны. Книга вторая

Фрунзе был любимым героем Пашкова. Он перечитал о нем все книги, какие только мог достать, ходил для этого даже в библиотеку им. Ленина, когда на каникулы приезжал к отцу в Москву. В заветную тетрадь Геннадий выписывал высказывания Фрунзе, хранил его портрет. Пашков ни за что никому не признался бы, что находил у себя некоторое портретное сходство с молодым Фрунзе. А сходство действительно было: в синих глазах, золотистом пушке на круглых щеках, в слегка припухших губах.

«Как бы на моем месте поступил Михаил Васильевич? — снова спросил себя Геннадий и твердо решил — Все надо разрешать честно и прямо».

Сразу успокоившись, он уснул.

Спал не более двух часов, но вскочил на зарядку бодрым и свежим. Проснулся с той же мыслью: «Все надо разрешать честно и прямо».

Давящая тяжесть исчезла.

С этого дня поведение Геннадия резко изменилось: он стал проще, сдержаннее, скромнее. С готовностью помогал товарищам усвоить сложную теорему, предлагал свои услуги в хозяйственных работах по роте — и все это без тени заискивания, без ожидания благодарностей и похвал, а просто потому, что по-настоящему понял — что значит «жить дружно».

Это не было чудом мгновенного перевоспитания (излюбленное утверждение ленивых воспитателей и кабинетных теоретиков). Не было никакого «вдруг». Решающий перелом, происшедший в Геннадии, давно подготовлялся, но понадобился взрыв, мучительный пересмотр ценностей, чтобы все лучшее, что уже накопилось в характере, вытеснило наносное.

Товарищи начали понимать, что происходит с Пашковым, и тоже, правда, медленно, присматриваясь, стали «менять курс» — сердце отходило.

Как-то, когда Геннадия не было в классе, Павлик Снопков сказал о нем Семену, самому непримиримому из всех:

— Зачем человека втаптывать? Поучили… Он, видно, многое пережил…

Павла поддержал Андрей:

— Ему сейчас руку протянуть надо…

Семен смолчал. Насупясь, жестоко подумал: «Прекраснодушие».

Неделей позже Геннадий подошел к Гербову:

— Дайте мне поручение… общественное, — попросил он. Думал сказать «комсомольское», не выговорилось. («Какой же я сейчас комсомолец, я им только буду»).

Гербов посмотрел недовольно. Хотел отрубить, что, мол, обойдемся и без помощи таких, но вспомнил разговор с Сергеем Павловичем и, глядя на Пашкова серьезными, испытывающими глазами, сказал:

— Хорошо… Посоветуюсь на бюро…

Задание дали очень ответственное и подчеркнули, что не кто-нибудь — бюро поручает: подготовить вечер памяти Суворова. Для этого комитет выделил группу комсомольцев — в помощь офицерам.

Геннадий взялся за дело горячо. Часто советуясь с Веденкиным, он сам готовил доклад: «Суворовская наука побеждать».

Хотелось сделать его интересным, не повторять общеизвестных истин.

Геннадий долго рылся в книжных шкафах училища, все воскресенье просидел в городской библиотеке. Материала было много, но следовало отобрать главное, продумать детали и сделать выводы. Поглощенный своими мыслями, Пашков в перемены сосредоточенно — вымеривал коридор — шагал от стены к стене — потом, вдруг вспомнив что-то, бежал в класс.

— Как с выставкой дело идет? — обеспокоенно спрашивал он у своего помощника Снопкова, склонившегося в углу класса над ящиком с глиной и проволокой — Павлик оборудовал район обороны роты.

— За мной дело не станет, — выпрямился Павлик, — а вот Савва затягивает с макетом винтовки, понимаешь, все сделал, но еще не электрифицировал.

Геннадий, разыскав Братушкина, настойчиво говорил ему:

— Неделя осталась, ты это учел? Неделя!

Но все обошлось, как нельзя лучше, и в назначенный вечер Павлик Снопков, важно расхаживая между экспонатами, объяснял гостям:

— Сталинская стратегия опирается на передовую технику века… Мы должны идти во главе ее… Вот, пожалуйста, рисунки по радиолокации… А это — полоса препятствий… Или вот, пожалуйста, — пульт управления.

Он нажимал какие-то кнопки, поворачивал рычаги — и загорались лампочки, двигались механизмы.

В «кабинете Суворова» Андрей показывал гостям рисунки, иллюстрирующие боевую деятельность полководца, макет «Штурма Измаила», карты походов русских чудо-богатырей.

Целый зал был посвящен теме: «Сталинское полководческое искусство». Над портретами маршалов Советского Союза висела надпись: — Ученики великого генералиссимуса…

Схемы фронтов и операций чертила первая рота, стенд: «Тыл и фронт» — сделала рота Тутукина.

В разгар вечера в актовом зале появился седовласый, статный полковник с орденом Суворова на груди. К гостю подошел Зорин, благодарно пожал ему руку:

— Вот хорошо, Петр Васильевич, что пришли, а я стал уже опасаться, не помешало ли что?

В пришедшем ребята тотчас узнали полковника Образцова. Лоб полковника пересекал глубокий шрам, с которого Артем Каменюка не сводил восторженных глаз. Ему представилась ожесточенная рубка. Как бы хотел Артем иметь такой же боевой шрам!

Полковник, серебристо позванивая шпорами, поднялся на сцену, ласково прищурил глаза и сказал, обращаясь к залу:

— Меня, дорогие наши наследники, ваш начальник политотдела попросил рассказать несколько эпизодов из боев Отечественной войны…