Алые погоны. Книга вторая

Для всех это было полной неожиданностью. Геннадий, хватая друга за руку, тянул его сесть, шептал испуганно:

— Павка, оставь… вот придумал… ерунда…

Но Павлик не унимался:

— Товарищи, он должен прочитать вслух свое последнее стихотворение, посвященное нам!

Поднялся шум, ребята аплодировали:

— Гошенька, давай!

— Тише!

Геннадий встал. Глаза у него сияли, лицо вдохновенно пылало и весь он показался Сергею Павловичу необыкновенно красивым, таким он никогда еще не видел его. Взволнованным голосом он прочитал:

Друзья мои! Сейчас я с вами…
Хотел бы с вами быть всегда,
Чтоб тень разлуки между нами
Не пролегала никогда.
Друзья мои! Вас всей душою
Позвольте мне благодарить.
Ведь вы — училище родное
Меня учили так любить,
Как любит брат родного брата,
Как любит сын свой отчий дом,
Свой милый край, свою отчизну,
Которой жизни отдаём!

Когда смолкли возгласы одобрения, — к собственным поэтам обычно снисходительны, — и Геннадий опустился на скамью рядом с Бокановым (по правую руку от него сидел Володя), они стали вспоминать день приезда Сергея Павловича в училище, самое первое знакомство в классе.

— Вы нам обещали тогда: настанет день — снова соберёмся и скажем: «Мы дружно жили и не плохо работали». Так и получилось! — с удовлетворением воскликнул Андрей.

Помните, — спросил Ковалев у Сергея Павловича, — я как-то был у вас дома, а вы задали вопрос: «Вы знаете, Владимир, отрицательные черты своего характера?» «Знаю». Вы на меня вопросительно посмотрели. «Неуравновешен, вспыльчив», — начал я перечислять. — «Всё?» «Ну и… грубиян». «То-то», — сказали вы, а глаза у вас смеются, будто говорят: «А все же я заставил вещи назвать своими именами».

Боканов не помнил такой беседы, — мало ли их у воспитателя, но ему было очень приятно, что для Володи этот разговор ее прошел бесследно. «Если бы я жизнь начинал снова, — почему-то подумал он, — я бы снова стал учителем»…

К Боканову подошел Семен.

— Разрешите обратиться, товарищ майор?

— Пожалуйста, — удивился такой неуместной официальности Сергей Павлович.

Сохраняя невозмутимость, Семен про тянул Боканову распечатанную пачку папирос:

— Прошу не отказать…

Вчера выпускников зачислили на курсантское довольствие и выдали по 30 пачек папирос. За все время «соглашения» никто ни разу не нарушил слова. Только под Первое мая Гербов подошел к Боканову с просьбой:

— Разрешите завтра побаловаться?

— Не разрешаю, — улыбаясь, но твердо сказал тогда воспитатель.

Сегодня срок договора истек.

Боканов взял папиросу у Семена, повертел в нерешительности.

— Давайте продлим наш конкордат, — предложил он.

— Да ведь выдают, — притворно сокрушаясь, вздохнул Гербов и мотнул головой, показывая на папиросы.

— А вы вместо них шоколад берите, — посоветовал майор, улыбаясь.

Семен на секунду заколебался.

— Эх, ладно! — решительно махнул он рукой, — выкурим последнюю в жизни! Разрешите, товарищ генерал? — обратился он к Полуэктов у и, получив разрешение, закурил с Сергеем Павловичем. Главное дело тут было не в курении, а в мальчишеском желании открыто, при самом начальнике училища, подымить.

— Вы знаете, — придвигаясь к Боканову, тихо сказал Геннадий, — самое тяжелое в жизни, если товарищи отворачиваются. Я очень прочувствовал это… И ценю, что ко мне сейчас хорошо относятся. Теперь я свои поступки стараюсь оценивать глазами товарищей… У меня есть возможность поступить в Московское училище… отец предлагает… но я отказался — хочу быть вместе с нашими… — Геннадий тепло подумал об отце: «Как он тогда взволновался, прилетел… Теперь ему не придется беспокоиться — не подведу».

Разъезжались во все концы Советского Союза, но само собой получалось так, что уже составляли группки по родам войск.

Отправлялись в пехотное училище Ковалев, Пашков и еще двенадцать человек. Даже Гербов, изменив свои первоначальные планы, решил идти в пехоту. Савва Братушкин — в артиллерию. Виктор Сазонов — в авиацию. На плечах выпускников голубые, черные, красные погоны курсантов.

В судьбе Андрея Суркова приняли живейшее участие генерал, Зорин, майор Веденкин. Полуэктов писал московскому начальству, посылал рисунки Андрея, Зорин обратился в политуправление, Виктор Николаевич — к одному известному художнику. Общими усилиями добились для Андрея разрешения поступить в институт живописи.