Алые росы

Перевела взор на избу. Среди темной зелени пасеки виделась только белесая крыша, как призрак, как саван холщовый.

— Будь ты проклята, — погрозила в темноту и побежала.

Вспыхивали зарницы. Ксюша шла торопливо, оглядываясь по сторонам. Радость свободы не ощущалась, а тревожила ожиданием чего-то, будто не вырвалась из плена, а лишь спряталась временно и вот-вот ее схватят. «Так же после драки с Сысоем меня лихорадило, — подумала она. — А если бы Савва не отпустил?»

Не решалась ответить на свой вопрос, но знала, могло бы случиться страшное. Ускорила шаг.

Шла, напрягая зрение, и все-таки запиналась, падала, ударялась о камни, коряги, но, не чувствуя боли, поднималась и шла дальше. Только б скорее убраться из проклятого места, только б прогнать это чувство томящей тревоги.

Когда забрезжил рассвет, Ксюша увидела пихты, окружающие дорогу, ручей. Он прыгал с камня на камень, сыпал брызгами и звенел на разные голоса. Заря разгоралась, а тревога не проходила.

Верная слову, опустилась на колени и, подняв глаза к восходившему солнцу, сказала истово, с затаенным восторгом:

— Господи, дай счастье и многие лета дедушке Савве, а грехи его, кроме смертных, взыщи с меня. Болезни его положи на меня… отврати от него гнев Сысоя, продли его жизнь.

За себя не молилась, не было сил.

Днем по дороге можно нос к носу столкнуться с Сысоем, и Ксюша свернула с дороги. В чаще, у скалы, нашла укромное место. Здесь и колба, и вода в ключе. Усталость валила с ног, и Ксюшу сморил сон.

Небольшой моросящий дождь заставил подняться с земли. В темноте с трудом отыскала дорогу. Шумела тайга. Ключ справа уже не звенел, а глухо урчал. За ключом надсадно кричали совы, и Ксюше начинало казаться, что кто-то следит за ней; и соглядатаи перекликаются между собой совиными криками. Как и в прошлую ночь, шла сторожась, ожидая внезапного нападения.

Ранним утром тайга неожиданно кончилась. Добежала отдельными пихтами до высокого яра над поймой реки, привстала на цыпочки и замерла, удивленная ширью, простором. Под яром стелился широкий луг с куртинами и цепочками тальников, а за ними далеко-далеко серела река. Когда-то она, своенравная, протекала под самым яром, оставив на пойме десятки стариц-озер. По их берегам и тянутся тальники, камыши, осоки… Но стариц не видно сейчас, они, будто охапками тополевого пуха, прикрыты сероватым рассветным туманом, а заречная даль сливается с выцветшим утренним небом, и трудно понять, где кончается степь и начинаются облака.

Здесь сам воздух казался другим. Остановившись на краю обрыва, Ксюша невольно раскинула руки, словно хотела обнять и кромку тайги, и далекую ширь горизонта, и сероватые кружавины туманов на пойме, и куртины тальников, и озера. Великое чувство простора опьянило ее.

— Свобода, — тихо сказала Ксюша и повторила с радостным криком — Свобода! Вот она! Тут! — хотелось кинуться с яра и лететь над озерами, над туманами, над утиными криками, над зеленью поймы; наслаждаться видами привольной свободной земли, и самой быть свободной, как птица.

Из-под яра послышались приглушенные голоса, и Ксюша невольно спряталась за пихту.

— Держи ее…

— Стрельнула, треклятая, што твой сокол.

— На то она и щука…

От голода защемило под вздохом. Голод толкнул Ксюшу к людям. Спустившись с яра, она увидела сквозь кусты рыбаков. Кто в подштанниках, кто вовсе разголышавшись, они тянули по озеру небольшой бредешок. От поплавков расходились сероватые волны и, казалось, увязалась за рыбаками стая птиц, плывет себе, рассекая сизую, с розоватыми бликами гладь, и не хочет отстать.

Мужики вытащили на берег бредень, вытряхнули на траву из мотни рыбу. Улов, видимо, получился хороший и, собирая рыбу, они хвастались друг перед другом:

— Мотри, зубастая какая, што моя теща, мать ее так…

— Ха, ха, ха — теща! Вот карась так карась, до него твоей теще пыжиться надо.

Вид рыбы обострил чувство голода. Когда мужики вновь завели бредень в воду и ушли за камыши, Ксюша выбежала на берег. В кучах мокрых водорослей трепыхались окуньки и карасики размером в мизинец. Глотнув слюну, Ксюша присела на корточки и торопливо начала собирать рыбешек в подол. Они трепыхались, ускользали из пальцев.

— Кого, девонька, делаешь? — услышала Ксюша. Вскочила стремительно, и брызнули серебристой струйкой на траву карасики. Возле кустов стоял невысокий босой мужик в залатанной гимнастерке. К рыжей всклокоченной бороде его прилипли листья. Поддерживая у пояса сырые портки, он подошел к Ксюше, боднул ее пальцем в бок и хохотнул.

— Откуда идешь, черноглазая?

Ксюша отступила к воде.

— Ты руками не шибко шарь.

— Я только так… Для знакомства, — и увидел глаза Ксюши, огромные, черные, в них не страх, а голодная мука. Голод роднит. Голодная девка — сестра. Затоптался на месте.

— Слышь, в кустах вон, в корзине, рыба. Свари, сколь надо. И на нашу ватажку свари. Вот и будем в расчете.

Мужик неторопливо прошел к кустам, где лежала одежда, достал из кармана солдатской ватнушки засаленный серый кисет и, вернувшись, протянул его Ксюше.

— Тут кресало, кремень, трута малость. Идешь-то откуда?

— В чем варить рыбу?