Алые росы

— Правильно, правильно. Только уж ты разъясни: умом понимать или верить, — говорила мать. — Да не волнуйся, Боренька. Зачем волноваться. Можно подумать, ты сам в эту правду не веришь. А Брешко-Брешковская и Керенский — особые люди, мне их трудно понять. Они и думают по-особому, и живут иначе, чем мы. Вон я слыхала, Наполеон спал всего три часа, и сердце у него билось вдвое реже, чем у прочих людей.

— Наполеон, как и Керенский, недосягаемы, мама. Но у нас в городе тоже есть удивительные люди — отважные, смелые, они все понимают и учат понимать нас.

— Ты все думаешь про Евгению Грюн? Господи, если уж так она хороша, как ты говоришь, вот бы взял и женился на ней. Внучаток бы мне подарили.

— Что ты, мама! Даже смешно такое подумать, чтобы Евгения Грюн могла поехать в село.

— О-о, ты не знаешь нас, женщин. Если мы полюбим кого, так готовы за ним идти на край света, на каторгу. Ты, Боренька, очень хороший, только скромен не в меру, но порой она, эта скромность, паче гордости, а порой — что вериги на теле. Знай себе верную цену. Ты у меня и красив, и умен…

Борис Лукич замахал руками.

— Перестань, мам! Ты даже примерно не представляешь себе Грюн как человека, как женщину. Если бы ты видела, как она хороша!

— Это, Боренька, еще не очень большой порок. Если муж с характером, и с красивой женой можно жить. Вот, если не дай бог, у жены ум, да поболее, чем у мужа, — тут, Боря, беда, тут собирай черепки.

— Мамочка, Грюн очень и очень умна. Намного умнее меня.

— Плохо, Боренька. Но ты говорил, что она честная, правдолюбка, прямая, а это, Боренька, я по-своему понимаю — не очень умна. По крайней мере, не наш, не женский ум у нее. Женщины все больше с изворотами, все больше из-за угла норовят. Ох, не люблю я умных женщин, а Грюн, по твоим словам, не такая. Сватайся, Боренька.

— Мамочка, ты не знаешь самого главного. Евгения — женщина очень передовая, свободомыслящая. Понимаешь?

— Свободную любовь проповедует? И пусть. Лишь бы сама не путалась, где не надо. Ты ее любишь?

— Не тирань ты меня. — Встал. Хотел выйти из комнаты, но Клавдия Петровна его удержала.

— Подожди, Боря, минутку. Посиди. Свободная любовь — это противное дело, хоть до кого приведись, хоть до женщины, хоть до мужчины. Но, Боренька, милый, ты же тоже не девственник, и в твои годы девку возьмешь лет шестнадцати — как бы хуже не получилось. И скажу тебе еще одно, есть разные матери. Они ревнуют к сыну всякую жену и портят жизнь самым хорошим людям. Есть матери, Боренька, — вздохнула Клавдия Петровна, протяжно и плечами передернула, будто зябко стало, — есть матери, для которых сыновье счастье превыше всего. Они ноги готовы целовать у женщины, если она только сыну счастье составит. Все им простит. Так вот. Боренька, свободная любовь — это просто собачья свадьба, только красивым именем названа, и никакая мать не пожелает сыну своему жену от свободной любви. И мужчина не пожелает себе такую жену. А я так счастья тебе хочу, если и впрямь ты любишь Грюн, тай женись. Перечить не буду. А если она хоть чуть да счастливым тебя сделает — в ноженьки ей поклонюсь. Все прощу… Все…

— Мама, какая ты у меня…

— Ну вот, теперь целовать свою мать. А мать-то, Боренька, все такая, как и была, та самая, на которую ты сердишься и слушать никак не хочешь.

— А Евгения Грюн, — уже про себя говорил Лукич, — чудо как хороша. Душой хороша. Но и лицо у нее очень красиво…

Вспоминая Грюн, Лукич каждый раз испытывал давно позабытый ребяческий трепет. Вспомнился зал городского театра. Митинг…

— Слово Евгении Грюн, — объявил председатель собрания и сразу же крики: «Браво Евгении, браво…» Гром аплодисментов оглушил Лукича. Она взошла на трибуну упругим шагом, стройная, с огромной копной огненно рыжих волос. На Евгении белая блузка с черным шелковым галстуком, синяя юбка с широким корсажем.

«Вот это женщина!» — восхитился Лукич.

Он вышел из театра сразу же, как Евгения спустилась с трибуны. Прислонившись щекой к холодной стене, пытался успокоиться, внушая себе, что он, взрослый, опытный человек, не гимназист, не должен поддаваться первому впечатлению. Но все его существо было охвачено восхищением и еще чем-то, не поддающимся определению. И это, никогда раньше не испытанное им чувство, было таким мощным, неодолимым, что сразу заглушило жалкий голос рассудка.

О чем она говорила, Лукич не мог вспомнить, но отчетливо слышал интонации глубокого голоса. Видел ее руки, красивые, с длинными пальцами. Пальцы были в непрестанном движении и как бы вплетали в цепь слова, которые она произносила.

— Боренька, Боря, да очнись ты, мой дорогой. К тебе кто-то пришел.

Сдвинув очки на лоб, Лукич увидел под окошком высокую девушку с черной косой — ту самую, что отогнала мальчишек от Васи. Сарафан ее, ичиги на ногах и коса присыпаны пылью, Лицо обгорелое, но приятное. Строгость какая-то в нем.

— Мне бы Бориса Лукича повидать…

— Я Борис Лукич. Что тебе, девушка?