Алые всадники

– Погоди! – крикнул Алякринский.

У Погостина кончились патроны. А у него?

Несколько раз перезаряжал обойму. Выгреб из всех карманов. В последний раз зарядил не полностью – не хватало восьмого. Сколько же осталось? Два патрона ему нужны. Два патрона. Только два. Вынул, вышелущил обойму: один… другой…

– Давай! – крикнул Погостину.

Но тот молчал. С гранатой в согнутой руке, широко раскинув ноги, неловко подвернув к плечу голову, словно пряча ее, он лежал под самым окном. Медленно-медленно распрямлялась согнутая в локте рука.

– Ну, гады…

Взяв из руки убитого гранату, кинул в окно. Рвануло бело-розовое пламя. Взвизгнув, забилась лошадь. Раздались крики, матерная брань. Но уже далеко где-то. «Зря только коня ухлопал», – огорченно подумал Алякринский.

Тяжело дыша, утирая обильный пот, присел на парту. От наступившей вдруг тишины зазвенело в ушах.

– Анюта… – пробормотал Богораз.

«Жив! – вздрогнул Алякринский. – Ох, лучше бы ты, Богораз, был мертвый! Тяжко, страшно мне будет сделать это…»

Но почему затихли на улице?

Прислушался: только ветер. Да подстреленная, что ли, собака жалобно повизгивала.

«Неужели ушли?»

Нет, вот голоса. Звуки шагов. Еще какой-то длинный-длинный приближающийся шорох, словно волокут что-то.

– Пид крыльцо набивай! – бабий голос Попешко. – Эй, комиссары! Живы вы там, чи шо?

В проеме окна, в мечущемся снеге, появился человек. Стал вглядываться в тьму комнаты.

«Вот ссадить бы! – загорелся Алякринский азартно и сразу потух. – Нельзя…»

Человек исчез.

– Никого там нэма, – сообщил. – Уси как есть побитые.

– Давай, давай! Знаем мы ихние хитрости… Запаливай!

– Эх, гранату бы… – вздохнул кто-то.

– Кто ж тоби виноват, шо такий незапасливый!

– Запаливай!

Вспыхуло неяркое пламя. Весело затрещал огонь на ветру. Вкусно потянуло дымком.

– Слышь, выходи, кто живой! – крикнул Попешко. – Все равно выкурим!

– Ну, пора… – сказал Алякринский. – Прощай, мама…. Прощай, Илюшка! И Муся… прощайте. Богораз, Богораз? Ты слышишь меня?

– А ты казав – ныкого нэма, – послышалось с улицы.

Молчал Богораз. Дышал тяжело, прерывисто. Со свистом, с каким-то странным клекотом.

– Не слышит, – прошептал Алякринский. – Тем лучше…

Нащупав под богоразовой гимнастеркой сердце, вороненым дулом пистолета подвинул в сторону ремень портупеи и решительно нажал на спуск. Выстрел прозвучал приглушенно, словно кто-то, играючи, щелкнул пальцами.

– Последнее дело в твоей жизни, – сказал себе Николай. – Впрочем, нет… Предпоследнее.

И он выстрелил себе в рот.

Как факелы над потоком людей

«Слов не надо.

Пролетариат знает цену своим бойцам. Не словами, а героической упорной борьбой да будет отдана почесть погибшим.

Слез не надо.

Тихие могилы кричат могучим голосом призыва: «Живите, боритесь, как жили и боролись павшие!»

Так писала «Крутогорская коммуна» в тот буранный зимний месяц тысяча девятьсот двадцатого.

Суровое седое утро встало над городом в почетном карауле.

Длинными волнами шлемов, шапок, платков, запорошенных снегом плеч, медленно, тяжко – из ущелья в ущелье каменных улиц – текла великая река народа. Гребнями красных знамен вскипали черные волны.

Тишина была.

И в тишине этой – холодной, суровой, величественной – сверкающими серебряными столбами вздымались в серое небо грозные и скорбные звуки похоронного марша.

В ловкой шинельке, в буденовке шел с колонной оркестра Терентий Зыбкий, Тёрка. Бил в медные тарелки, шмыгая носом, бил, печалился, вспоминал; как пил чай с сахаром в гостях у того молодого, веселого, кого сейчас провожали в последний путь. Всю жизнь будет помнить Терентий то ненастное утро, тот чай. Затуманенными глазами глядел на три гроба – три пылающих факела – над потоком людей.

В благоговейном безветрии, медленно, медленно кружась, падали крупные мохнатые звезды снежинок. Последним поцелуем нежно приникали к чистым прекрасным лицам лежащих в гробах.

А утро незаметно переходило в день.

Громыхали на стрелках поезда. Топоры, молотки звонко, весело переговаривались, возвращая к жизни разоренное прошлогодним нашествием белых генералов.

Победно гремело поседевшее от холода железо.

На бывшей Дворянской рабочие разбирали леса помоста, заслонявшего трехэтажную Илюшкину картину.

Издалека был виден Всадник, и далеко видел он: весь город и на сто верст – степь.

Вчера еще вздыбленная, вчера еще мятущаяся, она лежала безмолвно.

Белая. Серая. Черная.

Но яростными, ликующими фанфарами запевала тревожная даль.

И отблески багряные от прянувшего над миром Всадника полосовали снега.

1968 г.