Амальгама

Японец встал из-за стола, поклонился и сказал по-английски:

– Спасибо, было очень интересно, но мне пора, – и добавил потише: – Вам пора тоже, – после этого еще раз поклонился и пошел к своим друзьям к другому столу.

Если бы был жив подполковник Сиротин, он, конечно, узнал бы этого японца. Он вспомнил бы этот взгляд и встречу в Британском музее, когда вся жизнь советского офицера вдруг резко ушла в неведомое пике, трагически оборвавшись в психиатрической лечебнице города Горького. Горьковские врачи, обрадованные неожиданной смертью беспокойного пациента, бросились прятать в архив его многочисленные обращения к руководству Советского Союза. Его глупые письма, перетянутые тугой бечевкой, спрятали так, чтобы отыскать их было чрезвычайно трудно. Но какое-то великое и тревожное предчувствие не позволило сотрудникам лечебницы эти письма вовсе уничтожить.

После ухода японца все молча встали. Хомяков, не спрашивая счета, оставил на столе несколько купюр, весьма порадовавших официанта, кивнул Глафире и Мастеру и отправился вниз по лестнице, ведущей к сверкающим лифтам. Мастер подошел к Глафире, прошептал на ухо несколько слов и что-то положил ей в карман. Глафира кивнула, виновато улыбнулась и отправилась по другой лестнице вверх, где находилось еще несколько залов, караоке и какой-то ресторан. Мастер повернулся к ночной Москве и минут десять пристально изучал предновогоднее помигивание нового Константинополя, еще не подозревающего о предназначенных ему крестоносцах. Потом глубоко вздохнул и тоже отправился вниз по лестнице, ведущей к лифтам.

Так они все вышли из гостиницы порознь, и никто больше никогда не видел этих людей вместе.

Плохо Хомякову стало уже на подъезде к дому. Когда Александр Валентинович поворачивал свой «лексус» с Рублевки на Николину Гору, у него вдруг потемнело в глазах, а сердце, кажется, просто становилось. Хомяков хотел притормозить, тем более что здесь, справа, стоял пост милиции и можно было попросить о помощи. Но генерал почему-то сделал то, чего с ним раньше никогда не случалось: перепутал педаль газа и тормоза, и джип, бешено взревев, еле вписался в поворот. Удивленный инспектор ГИБДД, стоявший на перекрестке, поднял левую руку, в которой держал портативную радиостанцию с короткой толстой антенной, и начал в нее быстро что-то говорить. А машина уже на бешеной скорости летела к небольшому мостику, переброшенному через микроскопическую речушку. Александр Валентинович понял, что пришло время свершения приговора Совета Десяти и бороться бесполезно. Глаза его безвольно закрылись, холод сковал сердце, руки конвульсивно дернулись, повернув руль. Автомобиль вильнул влево, снес металлическое ограждение и кувыркнулся вниз, в речку, продолжая по инерции бешено крутить огромными колесами с блестящими хромированными дисками.

Глава XXXII Исход. Москва, декабрь 2014 года

Высокое звездное небо, не характерное для Москвы, казалось, решило сегодня отрепетировать, как оно должно выглядеть в новогодние праздники. Сергей Анциферов вышел на маленький балкончик своей квартирки, закурил и задумчиво уставился на звезды. Улица Большая Грузинская спала. Из комнаты босыми ногами на балкон прошлепала Глаша, завернутая в клетчатое одеяло. Она подошла к Сергею, обняла его сзади и поцеловала в вихрастую макушку. Сергей только что чувствовал себя очень хорошо, но сейчас стал чувствовать себя еще лучше. Он забеспокоился:

– Смешной маленький человечек, зачем ты сюда выходишь голым? Холодно же!

Глафира действительно под одеялом была совершенно голой.

– Я вижу, что ты переживаешь, вот и пришла, чтобы быть с тобой. – Из ее огромных черных глаз куда-то подевались все чертики, и сейчас они были какими-то растерянными, нежными, влажными и очень искренними.

Сергей обнял ее. Обнял сразу все: топорщащееся одеяло, густую копну черных волос, тонкие крепкие загорелые руки – и прижал все это к своей груди.

– Ну, какой из меня Хранитель? Я всего боюсь. А еще я драться, как ты, не умею. – Он попытался пригладить ее непослушную копну волос, но тщетно. Девушка показала остренький носик из-под одеяла:

– Это неправда. Ты очень храбрый. Ты – очень-очень храбрый, иначе я бы тебя не полюбила. А драться… Это все ерунда. Нужна сила духа, а она у тебя – ого-го какая, – задумчиво проворковала она и опять спряталась где-то в одеяле.

– Пойдем, а то действительно замерзнешь. – Сергей потушил сигарету в банке из-под оливок, однажды прилаженной вместо пепельницы на перилах балкона, встал и повлек Глафиру за собой в комнату.

В комнате стоял полумрак, в котором едва различимо белело пятно разложенного и застеленного дивана. Единственным источником света был телевизор, по которому начали показывать новости. На экране появилась искореженная машина, которую под вспышки фотоаппаратов тащил из воды бульдозер, а следом – фотография улыбающегося Хомякова в генеральской форме.

– Ой, Сережа, смотри. – Глафира схватила пульт и сделала звук погромче.