Амалия и генералиссимус

Здесь смущение охватило уже меня. Потому что я хорошо знаю, когда именно дама распространяет этот аромат, мою новую находку Soir de Paris от Алена Буржуа, или что угодно еще. Если такой аромат замечают — значит, дама испытывает некое волнение, от которого по-настоящему хорошие духи вдруг как бы просыпаются.

Пора сказать кое-что себе самой честно.

Быть женщиной ужасно. Ужасно, грубо, стыдно, грязно. Мужчины этого никогда не смогут понять. Влюбленность — да, это тоже страшно, но и весело. А еще бывает, что мучительно тянет низ живота, приходится менять панталоны по нескольку раз в день, и уже не надо никакой любви, нужен просто мужчина. Любой. Даже такой, после которого будет очень стыдно, с ним захочется расстаться как можно быстрее, и навсегда.

И Робинс, далеко не мальчик, отлично это чувствует. Мы смотрим друг на друга, и оба видим, что каждый знает, что происходит.

Он не так уж плох — не молод, а поэтому очень деликатен. Это надо уметь — не сказав ни одного неверного слова, не сделав ни одного пошлого намека, ясно показать, что здесь я могу найти полное понимание, вплоть до понимания более чем физического. Редкий и не самый неприятный случай — инспектор соблазняет меня лишь глазами, попросту безупречно. Темными умными глазами на лице итальянского тенора, хотя крепкая узкая челюсть к Италии имеет мало отношения. Зато тут налицо случай итальянской фигуры — объемной, мягко говоря.

И всего-то требуется протянуть руку — или качнуть бедрами — а дальше он сам знает, в каком отеле его немедленно пустят в комнаты наверху без всякой платы.

Немолод и совсем не строен? Что за проблема — подняться, после приличной паузы, за ним наверх, в комнату, раздеть друг друга со смехом, прижаться, не спешить. Большой живот — пустяки, если он в достаточной мере волосатый. Это хорошо, когда мужчине есть чего стесняться. Потому что еще больше надо стесняться мне.

Откровенно получить удовольствие, потом радостно вздохнуть. Магда в моей ситуации думала бы ровно две секунды — если верить ее словам, конечно. Да и не только словам, впрочем.

А потом я уеду из этого города, возможно — никогда не вернусь. Репутация? Да я, в силу расовой принадлежности, родилась с репутацией соблазнительницы мужчин.

Что меня останавливает?

Если Элистер…

Если Элистер Макларен больше не пишет из своей Калькутты, то почему я должна стыдиться, глядя в умные и веселые глаза инспектора Робинса, с его отличным чувством обоняния?

И все-таки все это стыдно. Ужасно стыдно.

Тони отлично выглядел, он артистично выдувал сигаретный дым в окошко, очки его помещались на кончике носа, в общем, видно было, что он доволен собой.

— Мадам де Соза, надеюсь, вы не обидитесь на жалкого инвалида, если он не встанет вам навстречу.

— Да о чем вы, полковник Херберт.

— И не обидитесь также, если я посоветую вам быть построже с этим ветреным светловолосым созданием? Что она несла там, через все мегафоны и приемники этого городишки!

— Тони тогда как раз вынесли из комнаты в бар, где вся здешняя публика столпилась у только что купленного приемника, — с мрачным удовлетворением заметила Магда, сидевшая, поджав ноги, на кровати Тони. — И уже после первых десяти минут моего шоу все обращались с ним, как со знаменитостью. Из-за знакомства со мной, как ты понимаешь. Тесного знакомства. Спутник госпожи Магды. Кстати, напомню тебе, Тони, что на самом деле я не светловолосая, а рыжая. Светло-рыжая. Но ветреная, это правда.

Я деликатно промолчала, поняв, что звездами здесь будут все, кроме меня.

— И я должен сказать, дорогие дамы, что по городу уже пошла эпидемия моды на оперные пластинки. Об этом сказал портье. Вот только — что с тобой происходит, когда ты дорываешься до аудитории? Стоило ли быть такой… отвратительно американской? Копы… Электрический стул…

— Тони, дорогой, но от нас с тобой этого ждут. Чтобы мы были вот такими неформальными в обращении амер-р-р-риканцами, и чтобы мы в баре ходили в ковбойских сапогах и каждый вечер устраивали перестрелку из «кольтов», как настоящие амер-р-р-риканцы.

— В жизни не держал в руках «кольта». Как я уже имел удовольствие упомянуть на днях, я люблю маузеры.

— За что?

— Ну, я ведь известный ориенталист, мадам де Соза. А какой же ориенталист без маузера? Но продолжай оправдываться за свои вульгарные американизмы, дорогая.

— Оправдываться? Я должна оправдывать ожидания своей публики. Кстати, меня попросили — да просто умоляли — чтобы я поиграла тут на эстраде завтра вечером. Саксофон ржавеет. Ты не против, моя дорогая? Полезно для популярности твоего здешнего предприятия, и так далее.

Это никогда не кончится, поняла я. Они могут говорить о чем угодно без перерыва. О саксофонах, маузерах, американизмах…