Амелия

– А по какому праву вы его арестовали? – вопросил пристав. – Ведь вы не должностное лицо и не имеете на это никакого предписания. Не забывайте, что мистер Мерфи – джентльмен, а значит с ним следует соответственно и обращаться.

– Еще бы, это уж как пить дать, – воскликнул все тот же оратор, – для ареста требуется предписание: вот уж истинная правда.

– Да не нужно тут никакого предписания, – вскричал доктор Гаррисон. – Я обвиняю его в подлоге; а уж я-то, во всяком случае, достаточно хорошо разбираюсь в английских законах и знаю, что любой человек может арестовать преступника без всякого предписания.[384] Этот негодяй разорил бедную семью, и я скорее умру на этом месте, чем выпущу его из рук.

– Ну, если закон позволяет, – воскликнул оратор, – тогда совсем другое дело. Что и говорить, разорить бедняка – это самый тяжкий грех. А если в таком грехе повинен еще и законник, так это еще и того хуже. Уж коли так, тогда не миновать ему встречи с судьей; будь я проклят, если он не отправится к мировому судье. Даю слово, что мы его сейчас туда отведем.

– А я повторяю, что он джентльмен и с ним следует обращаться, как положено по закону, – упорствовал пристав, – а вы хотя и священник, – обратился он к Гаррисону, – однако ведете себя не так как подобает вашему сану!

– Нечего сказать, хорош судебный пристав! – возопил кто-то в толпе. Да что там, законники всегда друг друга выгораживают; а вот этот священник, сразу видно, – очень хороший человек и ведет себя как подобает служителю церкви – защищает бедняка.

Эти слова были встречены толпой возгласами одобрения, и несколько человек закричали: «Да что там разговаривать, ведите его к судье!»

Появившийся в этот момент констебль с чрезвычайно внушительным видом объявил, кто он такой, показав в подтверждение свой жезл, и призвал всех к порядку.

Доктор Гаррисон передал пленника в руки служителя закона и обвинил его в подлоге; констебль объявил стряпчему, что тот задержан; стряпчий покорился своей участи, пристав был вынужден уступить, а взволнованная толпа тотчас угомонилась.

В первую минуту доктор заколебался, не зная, что ему раньше предпринять, но в конце концов счел за лучшее, чтобы Бут провел еще немного времени в своем узилище, только бы не выпускать из поля зрения мошенника Мерфи, пока не препроводит его к мировому судье. К нему они без промедления всем скопом и направились: констебль и арестант вышагивали впереди, за ними следовали священник и пристав, а далее едва ли не пятитысячная толпа (потому что в какие-то считанные минуты собралось никак не меньшее число)[385] шествовала в этой процессии.

Вся эта орава явилась к судье как раз в тот момент, когда тот только что сел пообедать, однако, узнав, что его хочет видеть священник, тотчас же его принял и выслушал; едва лишь судья вполне разобрался во всех обстоятельствах дела, он тотчас же решил, несмотря на довольно поздний час и усталость, – он все утро был занят служебными обязанностями – повременить с отдыхом, пока не исполнит свой долг. Приказав поэтому препроводить задержанного и дело о нем в дом пристава, он и сам без промедления отправился туда вместе с доктором Гаррисоном, причем на этот раз стряпчего сопровождала куда более многочисленная свита, чем та, которая удостоила его этой чести прежде.

Глава 7, в которой наша история приближается к завершению

Ничто, пожалуй, не могло изумить Бута больше, нежели поведение доктора Гаррисона, когда тот устремился в погоню за стряпчим; он никак не мог приискать этому хоть какое-то объяснение. Довольно долго Бут пребывал в мучительном неведении, пока жена судебного пристава не пришла к нему и не осведомилась у него, уж не сумасшедший ли этот самый священник, и, сказать по правде, Бут едва ли мог убедительно отвести от доктора Гаррисона это обвинение.

В то время как он не знал, что и подумать, служанка пристава принесла ему записку от Робинсона; тот просил сделать ему одолжение и подняться к нему наверх. Бут незамедлительно выполнил его просьбу.

Когда они остались вдвоем и дверь была заперта снаружи на ключ (супруга пристава была особой крайне предусмотрительной и в отсутствие своего благоверного никогда не пренебрегала этой церемонией; не зря у нее всегда была наготове превосходная пословица: «Надежней запрешь, надежней возьмешь»), Робинсон, устремив на Бута пристальный взгляд, произнес:

– Вы, я полагаю, сударь, едва ли меня помните.

Бут ответил, что они как будто уже где-то раньше встречались, но где именно и когда, никак не припомнит.

– Само собой, сударь, – отозвался больной, – ведь это было такое местечко, что воспоминание о нем никому не может доставить удовольствие. Не изволите ли припомнить, как несколько недель тому назад[386] вы имели несчастье очутиться в одной из лондонских тюрем и там проиграли в карты незначительную сумму своему собрату по несчастью?

Этого намека оказалось достаточно, чтобы Бут сразу же узнал в говорящем своего старого знакомца Робинсона. Однако же его ответ был не слишком любезен: