AMERICAN’ец

Воздухоплаватель был мужественным человеком, но не воином. Он мог подниматься в невероятную высь к птицам, мог нырять из поднебесья с парашютом, но с расстояния двух футов человек, захлёбывающийся кровью, вызвал у него приступ дурноты. Француз почти лишился чувств и откинулся на траву. Рядом стоял убийца, тупо разглядывая окровавленную шпагу.

— Как же это я? — бормотал он. — Братушку-то?..

Бородатый детина отогнал коня, и теперь они с молодым дворянином боролись, держа оглоблю за концы. Оба оказались недюжинной силы, но мужик был крупнее и тяжелее, так что его противнику приходилось туго.

— Ваше сиятельство, — всхлипывал Семён, — век буду бога молить… жизнью обязан… от смерти лютой меня…

— Француза… француза посмотри, — отвечал князь, — живой ли?

Сергей Лаврентьевич тоже говорил с трудом. Здоровой рукой он прижимал к груди вторую, которую до хруста выкрутил кривоглазый главарь. Семён откатил от Гарнерена смертельно раненного бандита, приподнял французу голову и заглянул в лицо.

— Живой! — Он обернулся к князю и улыбнулся разбитыми губами.

Молодому дворянину рывками удалось обмануть здоровенного бородача. Тот потерял равновесие и после внезапного удара в колено выпустил оглоблю из рук, а молодец мигом перехватил орудие половчее и с размаху раскроил разбойнику череп…

…но ему тут же пришлось уворачиваться от шпаги: оторопь у бандита прошла, и он с утроенной яростью налетел на молодого человека, из-за которого только что заколол собственного брата.

— Куда ж ты, — насмешливо скалился дворянин, ныряя из стороны в сторону, — со свиным рылом, да в калашный ряд? Американца решил на вертел наколоть, как куропатку?! На, попробуй! Ты же благородной шпаги в руках никогда не держал, тварь чумазая!

Назвавшийся американцем походил сейчас на раззадоренного кота, который собрался немного поиграть с мышью, — несмотря на то что бандит целил ему в грудь стальным клинком, а для защиты в руках была только оглобля. Чёрные кудри молодца развевались на ветру, бакенбарды торчали дыбом, на губах играла жестокая улыбка, а глаза горели жутковатым весёлым огнём.

Игра и вправду вышла недолгой. Дворянин постоянно двигался — то отступал, то делал короткие тычки концом оглобли, пугая неуклюжего фехтовальщика. Наконец, он остановился; парировал один рубящий удар, другой; заставил бандита сделать выпад, отшагнул в сторону, махнул оглоблей с разворота — и тяжёлым ударом выбил у него шпагу. Мужик бухнулся на колени и заскулил:

— Не губи, барин… Христом-богом прошу…

Шпага вернулась к хозяину. Молодец обтёр клинок о рукав изорванного и перепачканного сюртука, придирчиво оглядел оружие и только после этого повернулся к князю с Гарнереном, которому помогал подняться Семён.

— Вы целы, господа? — спросил молодой человек. — Я смотрю, вам крепко перепало…

Оставленный им мужик зыркал по сторонам. Когда князь оглушил главаря, тот выронил нож. Носком сапога Сергей Лаврентьевич пнул оружие в сторону, от греха подальше. Но теперь нож попался на глаза разбойнику. Не поднимаясь с колен, он дополз до него, поднял…

…и резко вскочил, готовясь всадить клинок в спину молодому человеку.

— Gare! — крикнул француз.

Реакция была мгновенной. Не оборачиваясь, дворянин изогнулся и ткнул шпагой назад. Сражённый бандит, захрипев, плюхнулся лицом в грязь.

— Благодарю, мсье! — Молодой человек отсалютовал Гарнерену окровавленным клинком, — Видели, как я его, а?!

Глава II

Николай Петрович Резанов желал развеять печаль-тоску.

Чем ближе был июнь с белыми ночами, тем больше другие домовладельцы экономили на свечах. Но в особняке Резанова на углу Литейного проспекта с Пантелеймоновской улицей последние полгода окна кабинета и спальни светились круглыми сутками.

Эти месяцы дались тяжело, к вечеру сил совсем не оставалось, но сон подолгу не шёл, и Николай Петрович сотнями считал глумливо ухмылявшихся овец. Когда всё же наступали сумерки сознания, мысли словно погружались неглубоко в густой багровый бульон, вязко ворочались там — и от малейшего шороха снова приходили в движение, принимаясь терзать изнурённый мозг.

Нынче ночью, чуть только хозяин особняка впадал в полузабытьё, взору его являлась огромная кладбищенская стела, и заунывный голос принимался читать эпитафию — золотые письмена по чёрному мрамору: «Правительствующего Сената обер-прокурора и кавалера Николая Петровича Резанова супруга Анна Григорьевна, урожденная Шелихова. Родилась 1780 года февраля 15 дня. Переселилась в вечное блаженство октября 18 дня 1802 года, оставя в неописанной горести мужа ея с малолетними детьми Петром одного года и трех месяцев и дочерью Ольгою двенадцати дней».

Николай Петрович садился на кровати, смахивал слёзы, перебирался на диван в кабинете и пил воду. Но стоило ему смежить веки и немного задремать, как печальное видение возвращалось, и тот же голос опять заводил своё: «Переселилась в вечное блаженство, оставя в неописанной горести мужа ея…»