AMERICAN’ец

— Это трудный подвиг, государь, — промолвил озадаченный Николай Петрович. — Не знаю, по силам ли… Жизнь моя тягостна, и я готов каждодневно жертвовать ею во благо отчизны, однако она пока нужна детям.

Император ободряюще положил ему руку на плечо:

— Верю в тебя! Таких людей, как ты, у нас немного. Сам посуди: можно ли найти лучшего посланника? С младых ногтей служишь верой и правдой — сперва бабушке, потом отцу, теперь мне… А детей твоих мы покровительством не оставим, будь благонадёжен.

— Этого больше чем достаточно. Других милостей и наград за подвиг свой не жду, — с поклоном осторожно сказал Резанов.

— Ну-ну, — Александр Павлович погрозил пальцем на его хитрость, — казнить или миловать, награждать или нет — воля твоего государя. Так что позволь мне самому решать. А ты принимайся за дело, раз уж так желаешь послужить. Время летит быстро!

С того памятного разговора в государевом кабинете время действительно полетело быстро — куда быстрее прежнего. Николай Петрович окунулся в подготовку посольства, участвуя притом в хозяйственных делах будущего путешествия и не оставляя прежних занятий.

Он не заметил, как промелькнул остаток осени. Меньше обычного тяготился несносной петербургской зимой. А как лёд с Ладожского озера весной прошёл по Неве в Финский залив и на главной столичной реке установилась навигация — суматоха со снаряжением экспедиции поглотила вообще всё время и все мысли без остатка. Измученный Николай Петрович стал совсем плохо спать, и ночами его мучили кошмары о смерти жены вперемешку с ужасами дальнего похода: видения собственной размозжённой головы сменялись холодом цепких щупалец морских чудовищ, которые опутывали прикорнувшего обер-прокурора и тянули в чёрную океанскую глубину.

Теперь в Петербург пришёл май. Всего ничего оставалось Резанову пробыть в столице. А потом — прощайте, невские берега; прощай, прежняя жизнь!

Прощай надолго. Может статься, навсегда.

Глава V

Когда Фёдор Иванович Толстой — полупьяный, в растерзанном сюртуке — добрался от князя Львова до дому, там его встретил Фёдор Петрович Толстой.

Кузены вместе учились в Морском кадетском корпусе и в преддверии выпуска вскладчину снимали убогую квартиру на Васильевском острове. Нерадивый пасмурный слуга, тоже один на двоих, долго ворчал, принимая у Фёдора Ивановича загубленную одежду.

— И где же тебя так угораздило? — спросил кузен.

Фёдор Иванович ответил не сразу, затягивая интригу и всё ещё гордясь поездкой через весь Петербург в княжеской карете. Сперва он запахнулся в старый шёлковый халат, давным-давно привезённый каким-то родственником из персидского, что ли, похода. Затем повалился на диван, с громким чмоканьем раскурил длинную трубку, и уж только когда в полутёмной, окнами во двор, комнате заклубился вонючий дым от дешёвого табака, — только тогда Фёдор Иванович, покусывая янтарный мундштук, поведал кузену о своих приключениях.

От предков досталась ему шпага. Не какой-нибудь фамильный меч, не парадное чудо, а простенькая шпага — обычный атрибут служащего дворянина. Прежние владельцы изрядно потрудились этим орудием, которое в руки Фёдору Ивановичу попало в не самом приглядном виде. Но больше, чем внешний вид, нового хозяина расстраивало жалкое состояние клинка. Фёдор Иванович в свои молодые годы не зря слыл искусным фехтовальщиком и такого безобразия терпеть не мог.

Кроме того, со дня на день предстоял выпуск из кадетского корпуса. И если гардемарину к форме полагался кортик, то мичману — а в присвоении звания сомнений не было! — надлежало вооружиться шпагой. Стало быть, самое время привести клинок в порядок.

Знающие люди присоветовали Фёдору Ивановичу кузню в деревне близ Петербурга, по дороге в сторону Москвы. Тамошний кузнец брал недорого, а работал, говорили, на совесть. Как случились у графа деньги от удачной игры — тотчас отправился он к мастеру и вверил ему своё оружие. А нынче вот с утра пораньше отправился забирать.

— Мужик своё дело знает, — похвалил кузнеца Фёдор Иванович. — Клинок отбалансирован — просто чудо, рука вовсе не устаёт. Сталь отменная, настоящий булат, ей-богу! Там у кузни во дворе я на тростниках попробовал, но разве ж по тростникам поймёшь… А как обратно поехал — гляжу, людишки лихие карету остановили. Я коню шпоры в брюхо — и к ним. Это была битва, доложу я тебе!

И Фёдор Иванович принялся задорно описывать схватку с разбойниками. Он вскочил с дивана, вытащил шпагу из ножен и опасно размахивал ею посреди маленькой комнаты, изображая то себя, то неприятеля.

Фёдор Петрович слушал кузена со смешанным чувством. Он, конечно, гордился своим родственником. Иногда ловил себя на тщеславных мыслях о том, что на год старше и что подвиги одного Фёдора Толстого волей-неволей покрывают славой другого — то есть его самого.