Америка

Меер тоже хотел было расспросить о своих, но пришедшие так окружили ваточника, что он не мог до него добраться. Каждый спрашивал не только о своих, но и о знакомых; были и такие, которых интересовала судьба отдельных улиц, домов, даже коров и других животных в Лешно. Один пожилой человек с брюшком и множеством золотых украшений, тоже лешновец, которого Меер помнил с трудом (его называли здесь «олрайтником»[2]), рассказывал о годовщине смерти кого-то из его родных, собираясь по такому случаю поехать домой, в Лешно. Потом он вспоминал о невестах, которых оставил дома, и расспрашивал о них, думая, по-видимому, что все они еще молодые девушки. Его, как увидел приехавший Иоэл, все здесь очень уважали, поэтому он прежде всего начал отвечать этому человеку. Оказалось, однако, что все невесты, которых этот «олрайтник» оставил дома, давно превратились в пожилых женщин, у них уже и внуки имеются. Почтенный лешновец так этому удивлялся, как если бы на родине произошло нечто противоестественное. Потом он рассказал, что все его бывшие невесты присылают к нему своих сыновей и за каждый поцелуй, который он дарил в молодости их матерям, он выплачивает этим ребятам по десять долларов. Гости расхохотались, а Мееру стало неловко, и он спрятался в уголке. Рассказы «олрайтника» всех развеселили, и он послал за пивом для честной компании.

Потом гости начали рассказывать о своем детстве, вспоминать людей, которых давно уже на свете не было, дома и улицы, от которых и следов не осталось. Тут поднялся с места Мойшеле-Козак, известный шутник и затейник, который на родине играл в любительских спектаклях, а здесь работал парикмахером, но по-прежнему был своим человеком в театрах. Он начал изображать Шлойму Пикника, стоящего перед аналоем, и распевать визгливым голоском молитвы; танцующую на свадьбе Хаю-Райцу; Гнендл-Брайну, маящуюся животом после субботней трапезы, и фельдшера Ичеле с нюхательным пузырьком… Все эти люди мирно покоились сейчас где-нибудь на взгорье по ту сторону океана; о них никто из ныне живущих и слыхом не слыхивал, кроме тех немногих, которые собрались в этом доме, чтобы снова вспомнить Лешно.

Пока Мойшеле-Козак развлекал собравшихся рассказами и представлениями, Меер подошел к новоприбывшему Иоэлу, чтобы расспросить о своих.

Мужчина сразу узнал его:

— А-а, это вы? Мир вам! Вашего младшего сыночка — его, кажется, Иоселе зовут — все знают! Он бежал за моей подводой и просил, чтобы я передал вам от него поклон. Учится и ждет, когда вы его проверите. Подождите, он же передал мне какое-то письмецо… — Иоэл порылся в карманах. — Да, просил сказать вам, что ребе учит его писать. Посылает вам лист, им самим исписанный. — Иоэл достал из кармана измятую бумагу. — Малыш так меня упрашивал, что я не мог ему отказать.

Меер забрался в уголок, развернул измятый разлинованный лист, на котором строка за строкой была написана по слогам детским почерком одна-единственная фраза «Я хо-чу ви-деть па-пу! Я хо-чу ви-деть па-пу!».

И так до конца страницы.

Меер долго разглядывал почерк сына и читал строчку за строчкой. С минуту он о чем-то размышлял, разглаживая бумагу, а потом в сомнении нерешительным шагом подошел к старшему сыну Ханы Мойше-Довиду, настоящему американцу, который говорил по-английски и учил новоприбывших, как им следует держаться. Меер осторожно спросил:

— Говорят, что здесь можно приобрести шифскарты… Это правда?

— А что, вы хотите своих выписать? — спросил в свою очередь Мойше-Довид.

— Не знаю… — заколебался Меер. — А вы что скажете?

3. Письмо

Хана-Лея надела новый субботний платок, взяла Иоселе за ручку и повела его в товарищество, где даен[3] с членами братства «Ревнители истины» по субботам в послеобеденные часы изучал Талмуд. Она послала Иоселе к даену и попросила, чтобы люди проверили знания ее «сироты при живом отце». Хана-Лея не хотела водить мальчика к зятю Лейбушу или к другим знакомым, поскольку считала, что тем самым порадует своих «врагов». Хотя Лейбуш с женой приходили к Мееру перед его отъездом, Хана-Лея все же полагала их недругами, а то, что Иоселе остался без отца и проверять его успехи должны посторонние, — несчастьем, которому они порадуются.

С командой, двумя ее старшими сыновьями, Хана-Лея сладить никак не могла. Они ходили в хедер, когда им вздумается, хотя все соседи считали себя обязанными следить за поведением «сирот». Когда кто-нибудь видел парня из команды днем на улице, то снимал ремень и кричал: «В хедер пошел, сорванец этакий!» Тем не менее, мальчуганы чувствовали себя свободными и целыми днями носились по окрестностям. Вся округа считала их пропащими и сочувствовала Хане-Лее:

— Вот что происходит с ребятами, когда отца нет!

Между матерью и командой шла непрестанная война. Хана-Лея запирала в сундук хлеб и сапоги, а мальчишки их все равно каким-то образом доставали. Мать тоже считала их пропащими. Однако когда команда пожаловалась на то, что в синагоге их прогнали с отцовского места, Хана-Лея явилась в субботу и учинила скандал: ее сирот изгоняют из синагоги! Господь им все припомнит!